связываются по телефону со штабом армии. Из уст в уста передают, что начальник 
штаба будто бы сказал: ввиду того что многие офицеры, как приказано, покончили 
самоубийством, а другие рассматривают его как последнее средство, о капитуляции 
не может быть и речи, для нее нет никакой возможности, ибо необходимо сражаться 
до последнего патрона. Так, значит, в этом дьявольском котле нашлось место и 
фарсу с жалкими и лишенными всякого смысла фразами!

Около полудня в здании вдруг внезапно появляется напоминающий привидение 
командующий армией. Он ищет генералов. Переговоры о капитуляции недопустимы – 
такова тема его выступления. Но выхода он не указывает и армией командовать 
тоже не хочет. К тому же командование – это только иллюзия. Кольцо все сужается 
и сужается. Десятки тысяч раненых лежат без всякого ухода в развалинах, 
подвалах, землянках или гибнут от беспощадного мороза. Но командование армии не 
проявляет к ним никакого сострадания, не ужасается этому кошмару, окружающему 
его, и посреди апокалипсической вакханалии уничтожения остается холодным, 
бессердечным и неумолимым.

После всего рассказанного Виллигом я начинаю весьма опасаться, что справа от 
нас назревает кризис. Почти каждодневные перемены в командовании – то командует 
Шлемер, то Даниэльс, то один ранен, а другой не в настроении – увеличивают 
возможность всяких неожиданностей, которые могут надвинуться на нас с правого 
фланга. На обратном пути ориентируюсь в обстановке у командира зенитной батареи 
и приказываю ему особенно внимательно следить за нашим правым флангом.


* * *

28 января для «разнообразия» снова танковая тревога. Выскакиваю с Тони на 
большую улицу. От русла Царицы один за другим взбираются вверх два Т-34 метрах 
в двухстах от многоэтажного здания. Если они будут двигаться тем же курсом, они 
неминуемо выйдут прямо на нашу гаубицу. Своими четырьмя снарядами она могла бы 
поразить оба. Спешу вправо. Гаубица еще стоит там, но одинокая, брошенная, 
канониров нет. Зову. Тони забегает в близлежащий блиндаж. Их не найти. Вот так 
сюрприз! Наверняка перебежали к русским. Перед нами уже грохочет. Первый танк 
уже в каких-нибудь метрах тридцати, второй не отстает от него. Оба ведут огонь 
с ходу. Я вижу, как падают двое солдат, выбежавших из дома напротив. Танки в 
быстром темпе без единого выстрела с нашей стороны (откуда им взяться, если 
даже зениток здесь нет?) приближаются к улице. Мгновенная остановка, поворот – 
и вот танк устремляется в направлении железнодорожной насыпи, к путепроводу. 
Теперь очередь второго. Он явно заметил нас, потому что выпускает по нас 
несколько пулеметных очередей. Мы не можем связываться с ним и должны скрыться. 
На худой конец нам останется только одно средство обороны: белый платок и еще 
уцелевшие руки, поднятые вверх в знак сдачи в плен. Не правильнее ли поступили 
перебежавшие канониры?


* * *

29 января наступает то, чего я ждал уже два дня. 14-й танковый корпус 
капитулирует. Как только я узнаю об этом, мчусь к железнодорожной насыпи, за 
мной – Глок, Тони и Байсман, за ними спешит командир зенитной батареи. 
Местность по ту сторону путепровода, до сих пор безлюдная, теперь оживляется. 
Из всех ям и подвалов, из окон и дверей появляются солдаты. Они поднимаются 
из-за каждого снежного вала. Образуются группы, большие и маленькие толпы, они 
сносят в одно место карабины, пистолеты, пулеметы, упаковывают свои пожитки, 
некоторые солдаты хлопают друг друга по плечу или жмут друг другу руки. А 
победители расхаживают между ними в своих полушубках и ватниках с наискось 
висящими на груди автоматами или же взятыми наизготовку. Формируются колонны. 
Вот все построились по четыре в ряд. Здесь перемешалось все на свете: пехота, 
танкисты, авиация, разные чины, шинели и маскхалаты, солдаты старые и молодые, 
высокие и низкие, выпрямившиеся и согнувшиеся, без вещей и с ранцами на спине, 
каски, пилотки и фуражки.

Вдруг издалека раздаются шесть выстрелов. Там, в построившихся ротах, падает 
несколько солдат. Какое безумное ослепление! Немцы стреляют в немцев! Только 
потому, что есть приказ открывать огонь по перебежчикам! Посылаю Глока 
немедленно прекратить это убийство. Сейчас я сознательно действую вопреки 
приказу, мешаю его выполнению, а минуту спустя отдаю распоряжения, 
продиктованные духом того же самого приказа! Я больше сам не понимаю, что делаю.
 Но наверно, не только я один. Поражению и капитуляции нас в вермахте еще не 
обучили ни на плацах, ни на ящиках с песком.

Теперь справа у нас повисший в воздухе фланг, нам необходимо оборудовать 
отсечную позицию. С военной точки зрения это ясно, но с нашими силами 
невыполнимо. Надо взять одно отделение у зенитной батареи и повернуть у насыпи 
фронтом на запад. Больше никаких сил в моем распоряжении нет. А все, что 
выходит за эти рамки, дело командования армией. Пусть теперь оно действует само 
– так или эдак.

Мы уже заранее знаем решение, которое примут там, наверху: сражаться дальше,