Пфальцер – наш командир, кроме меня в группе также сержант Вайнгартнер и капрал 
Глинкерман. Мы молоды и живем как принцы в брошенной вилле богатого американца, 
который сбежал сразу же после начала войны. У нас устанавливаются дружеские 
отношения. С Вайнгартеном мы вскоре становимся друзьями. В этом – весь 
Вайнгартен. На третий день знакомства все становятся его друзьями. С 
Глинкерманом труднее общаться, он какой-то немного отстраненный. Вечером он 
часто садиться вместе с механиками и курит трубку, уставившись в туман, который 
поднимается над лугом белыми клубами. Мне кажется, он очень беден и 
расстраивается из-за этого. Гораздо позднее, когда мне принесли его бумажник, я 
нашел фотографию девушки, несущейся верхом впереди смеющейся кавалькады. Он 
никогда не говорит о ней. Кое-кто косится на него когда он расхаживает в 
небрежно надетых гетрах, из-под которых белеют кальсоны. Но он хороший летчик, 
один из самых лучших среди тех, кого я знаю. Наши должностные обязанности 
просты и необременительны. Раз или два в день мы поднимаемся в воздух, но видим 
противника редко. Декабрьское небо холодно и ясно, земля ломкая от мороза. Если 
хорошо закутаться и смазать лицо маслом, полет становится даже приятным. Почти 
как катанье в санках по облакам. Вдали от нас, во Фландрии и в Шампани, там, 
где идут бои и ежедневно с обоих сторон погибают пилоты, говорят об армиях, 
уснувших в Вогезах. Это обычно говориться с легким пренебрежением, иногда – с 
оттенком зависти.

Однажды утром тревога звучит очень рано. Это необычно. Наблюдатели на переднем 
крае докладывают, что только что над их головами пролетел Кадрон и направляется 
в нашу сторону. Я залезаю в свой аппарат и взлетаю. Облака висят низко, на 
высоте всего каких-то четырехсот метров. Я устремляюсь в серую дымку и 
карабкаюсь все выше и выше. На высоте двух тысяч метров надо мной дугой 
изгибается голубое небо, с которого светит странно-бледное декабрьское солнце. 
Я оглядываюсь вокруг. Далеко на западе, над облачным покрывалом, я вижу 
маленькую точку, похожую на парусное судно, курсирующее на самом горизонте, – 
это Кадрон. Я направляюсь прямо к нему, а он продолжает лететь мне навстречу. 
Мы быстро сближаемся. Я уже могу различить широкий размах крыльев, два мотора, 
гондолу между крыльями, узкую как туловище хищной птицы. Мы летим на одной 
высоте, продолжая сближаться. Это против всех правил, потому что Кадрон – 
самолет-разведчик, а я – на истребителе. Одним нажатием на кнопку, 
расположенную на ручке управления, я извергну из моего пулемета поток пуль, 
достаточный, чтобы разнести противника на куски прямо в воздухе. Он должен это 
знать так же хорошо, как и я. Но все равно он продолжает лететь мне навстречу. 
Сейчас он так близок, что я как будто могу дотронуться до головы наблюдателя. В 
своих квадратных очках он похож на гигантское злое насекомое, которое 
подбирается ко мне, чтобы отнять жизнь. Наступает момент, когда я должен 
стрелять. Но я не могу. Как будто ужас леденит кровь в моих венах, парализует 
руки, мохнатой лапой выметает все мысли из головы. Я остаюсь сидеть на своем 
месте, лечу дальше, и продолжаю смотреть, как будто заколдованный на Кадрон, 
который теперь слева от меня. Затем я слышу лай нацеленного на меня пулемета. 
Удары пуль в мой Фоккер звучат как металлические щелчки. Машина дрожит, сильный 
удар по щеке, мои очки разбиты. Я инстинктивно касаюсь рукой лица, нащупываю на 
лице осколки. Моя рука мокрая от крови. Я ныряю в облака. Я как будто 
парализован. Как это случилось, как такое возможно? «Ты просто робок, ты трус», 
молотом грохочет мотор. И затем только одна мысль: «Слава Богу, никто этого не 
видел!» Подо мной несется зеленая трава, верхушки сосен, аэродром. Я 
приземляюсь. Ко мне подбегают механики. Я не жду их. Я вылезаю из кабины и 
направляюсь в штаб. Медик удаляет стеклянные осколки с помощью пинцета. Они 
впились в плоть вокруг моих глаз. Это должно быть больно, но я ничего не 
чувствую. Затем я поднимаюсь в свою комнату и бросаюсь на кровать. Я хочу спать,
 но мои мысли снова и снова возвращаются, не давая расслабиться. Можно ли 
назвать трусостью, когда у кого-то сдают нервы в первый момент боя? Я хочу 
успокоить сам себя и говорю: «Нервы – это может со всяким случиться. В 
следующий раз ты сделаешь все как надо!» Но мое сознание отказывается 
удовлетвориться этим простым заявлением. Оно ставит меня лицом к лицу с 
неопровержимым фактом: «Ты проиграл, потому что в момент боя ты думал о себе. 
Ты боялся за свою жизнь.» И в этот момент я понимаю, что такое на самом деле 
быть солдатом.

Быть солдатом означает думать о враге и о победе, и не думать о самом себе. 
Может быть, граница между мужчиной и трусом узка, как лезвие меча. Но тот, кто 
хочет остаться мужчиной среди мужчин, в момент принятия решения должен найти в 
себе силы задушить в себе животный страх в самом себе. Потому что это животное 
внутри самого себя хочет продолжать жить любой ценой. И тот, кто поддастся ему, 
навсегда будет потерян для братства людей, кредо которых – честь, долг, вера в 
родину.

Я подхожу к окну и смотрю вниз. Вайнгартен и Глинкерман прохаживаются взад и 
вперед перед домом. Возможно им еще ни разу не приходилось сталкиваться с тем, 
с чем столкнулся я, и я обещаю себе, что с этого момента я буду только солдатом.
 Я буду стрелять прямо в цель и летать лучше, чем мои товарищи, пока не сотру 
это пятно с моей чести.

Вместе с Берендом, который приехал со мной в Хабсхайм, я приступаю к работе. Мы 
делаем силуэтную модель Ньюпора, такую, каким он виден сзади во время атаки. 
Вечерами, когда полеты прекращаются, я ставлю мишень в центре аэродрома. С