трехсот метров я пикирую. С одной сотни метров открываю огонь. Я выхожу из 
пикирования на очень низкой высоте и вновь карабкаюсь вверх, и игра начинается 
снова. Беренд считает попадания и сигналит мне. Одно попадание в мотор 
считается за два, десять попаданий означают кружку пива для него. Часто у меня 
заедает пулемет – слишком часто. Мы с Берендом работаем допоздна чтобы 
устранить неисправности. Затем у меня начинает получаться. В действительности 
результаты улучшаются неожиданно быстро. Я счастлив, пока не узнаю, что Беренд 
помогает мне своим карандашом. Из-за дружеских чувств ко мне, божится он, но я 
думаю, что это из-за любви к пиву. Поступает приказ экономить боеприпасы, так 
что я лишаюсь возможности продолжать свои тренировки. Тем не менее, в качестве 
компенсации мы часто атакуем с воздуха французские траншеи.

Однажды вечером, во время этих полетов над траншеями я немного отстаю от 
расписания. Я нахожусь к северу, недалеко от Тхауна. Вражеские пулеметные 
гнезда, укрытые в сосновых лесах, кажутся слишком заманчивыми целями. К тому 
времени, когда я поворачиваю назад, уже опускается ночь. На земле горят факелы, 
указывающие мне дорогу домой. Их красноватое свечение мерцает по всему полю, 
давая рассеянное освещение. Я выравниваю самолет перед посадкой. Земли почти не 
видно. При посадке я повреждаю шасси. Во всем остальном машина в порядке, но 
целый день я не смогу летать. Я говорю Беренду и другим механикам, что хочу 
видеть их на поле в полпятого утра. Беренд строит гримасы. На следующий день 
воскресенье, а когда Беренда заставляют работать по воскресеньям, он внезапно 
становится религиозным.

Когда мы начинаем работу, на летном поле лежит свинцово-серое утро. Лес стоит 
вокруг нас темным угрожающим строем. Голые деревянные стены маленьких ангаров 
отражают бледный свет. У меня какое-то странное чувство, как будто в воздухе 
что-то необычное. Я не уверен, к хорошему это, или к плохому. В шесть утра 
начинают звонить церковные колокола в соседних городках, и их звуки летят к нам 
над вершинами деревьев. Солнце уже встало, и мы молча продолжаем работать. 
Становится жарко. У нас выступает пот, хотя на нас только наши голубые 
комбинезоны.

В двенадцать пополудни мы заканчиваем работу. Беренд и его приятель быстро 
исчезают: они все еще надеются сесть на поезд, идущий до Мюльхаузена. Сейчас 
тихо, все получили увольнительные в город. Я еду в казарму и обедаю. Я сижу за 
столом один, кофе приносят в сад. Здесь я устраиваюсь в раскладном кресле, курю 
и смотрю в небо. В три тридцать ко мне прибегает телефонист с докладом от наших 
наблюдателей в передовых траншеях: два французских самолета прошли над линией 
фронта и быстро приближаются к Альткирху. Я прыгаю в автомобиль и мчусь к 
аэродрому. Инстинкт говорит мне с уверенностью: вот оно! Машина готова к взлету,
 рядом с ней стоят механики. У телефониста хватило ума поднять на ноги всех, 
кто еще находится на базе. Я карабкаюсь в кабину и поднимаюсь в воздух. Я лечу 
к линии фронта. Я должен подняться выше них, чтобы иметь преимущество в бою. 
Высота два километра восемьсот метров…

Я лечу на запад по направлению к Альткирху. Я вижу их, когда прохожу над самым 
Альткирхом. Я считаю: один… два.. три… четыре… Я протираю летные очки… 
невозможно, этого просто не может быть! Должно быть эти черные точки – частицы 
масла, которые распыляет вокруг себя мотор. Но нет, точки остаются, они 
становятся все больше. Я насчитал их семь, семь а одном ряду, и за ними – еще 
одна волна, снова пять и снова… они подходят ближе, их силуэты хорошо различимы 
на желтоватом предвечернем небе. Всего их двадцать три, бомбардировщики Кадрон 
и один – Фарман-Вуазен. Они идут в беспорядке, гудя как разгневанные шершни. 
Высоко над ними летит королева роя, могучий Фарман. Я тяну ручку на себя. Мы 
быстро сближаемся. Они непременно должны заметить меня, но ведут себя так, как 
будто меня вообще не существует. Они не поднимаются вверх ни на сантиметр и 
держат свой курс на северо-восток по направлению к Мюльхаузену. Я оглядываюсь 
вокруг. Голубая раковина неба за мной пуста. Никто из моих товарищей из 
Хабсхайма не поднялся в воздух. Я один. Я настигаю их недалеко от Бурнхаупта. В 
трехстах метрах над ними я делаю поворот и ложусь на их курс к Мюльхаузену. Я 
перегибаюсь за борт, чтобы посмотреть на строй из двадцати трех машин, в центре 
– гигантский Фарман. В просветах между их крыльями я вижу землю, голубые 
шиферные крыши, красную черепицу. Вот оно! Мое сердце бьется у самого горла. 
Мои руки, ухватившие ручку управления, влажны от пота. Один против двадцати 
трех. Мой Фоккер летит над строем как гончая, преследующая медведя. Преследует,
 – но не атакует. В этот момент я знаю: если вторая попытка не закончится боем, 
тогда – прощай истребители. У меня не будет другого выхода кроме как просить о 
переводе из нашей группы.

Мы над Дарнбахом, совсем близко от Мюльхаузена. Внизу люди, цветные пятнышки в 
коричнево-зеленом ландшафте. Они бегают взад и вперед, жестикулируют и 
указывают вверх. Затем я преодолеваю барьер. С этого мгновения я вижу только 
одно: этот большой Фарман в центре строя. Я опускаю нос вниз, набираю скорость 
и пикирую на полном газу. Вражеский самолет вырастает в размерах. Наблюдатель 
встает. Я вижу его круглый кожаный шлем. Он хватается за пулемет и направляет 
его на меня. Когда до противника остается восемьдесят метров я хочу открыть 
огонь, но я должен быть абсолютно уверен. Ближе, ближе, сорок метров, тридцать, 
огонь! Вот он закачался из стороны в сторону. Голубое пламя вырывается из 
выхлопной трубы, он кренится, пошел белый дым, попадание в топливный бак! Клак…