звучит могучими раскатами в голой комнате. «Рядовой Удет», повторяю я. И слово 
за словом падает на меня, отдаваясь гулким эхом: «… отбывает… семь дней… 
ареста… за небрежное маневрирование… которое создало угрозу для жизни 
наблюдателя… и привело к разрушению дорогостоящего самолета». Процессия уходит. 
Но вечером возвращается. И снова, старший начинает: «Рядовой Удет, отбывает…»

На следующий день я знаю маленькую речь наизусть и проговариваю ее без 
подсказки. За время моего ареста я должен делать это два раза в день, всего 
четырнадцать раз. Первый обед я оставляю в тарелке. Ячмень безо всего, «голубой 
Генрих» на тюремном жаргоне. Краснобородый стражник, совсем этим не озабоченный 
забирает металлический котелок и уносит с собой. «Со временем будет и аппетит», 
комментирует он сухим тоном, уходя.

Вечером он швыряет в мою камеру матрас. Небо в прямоугольнике окна темнеет и я 
ложусь. И вдруг, укус в бок, другой – в левое плечо… клопы! Меня ждет долгая 
ночь. Я сплю то на голой койке, то на матрасе, то просто на каменном полу. 
Клопы кусают жутко, но мысли еще хуже. Железные козырьки на окнах похожи на уши 
тюремных стен. Они усиливают все доносящиеся извне звуки, направляя их в 
глубину камер. Аэродром совсем близко, и с раннего утра я слышу кашель 
запускаемых двигателей, затем низкое органное гудение пропеллеров, взбивающих 
воздух. Никогда я больше не буду сжимать ручку управления. Никогда не увижу мир,
 исчезающий подо мной в голубой дымке. Что именно я сделал? Просто круто 
поворачивал. Конечно, глубокие виражи запрещены. Только месяц назад они отдали 
Ригера под суд военного трибунала и приговорили его к году тюремного заключения.
 За то, что он делал виражи над летным полем. «Неповиновение пред лицом войск», 
гласил приговор суда. Я отделался легче. Но что если это ограничение – не 
просто бумажная чепуха, сочиненная за письменным столом людьми, которые никогда 
не держали ручку управления в руках? Разве моя авария не доказала правоту тех, 
кто это писал? Вопросы, вопросы, на которые не ответов. Мой отец никогда не 
признался бы в этом. Но я знаю, как он гордится тем, что я стал пилотом. И 
сейчас они собираются отчислить меня как непригодного! Но что еще хуже, я 
больше не смогу летать.

Семь дней прошли как семь лет. В последний день краснобородый приносит мне кофе.
 Я качаю головой – я не хочу пить. «Входит в стоимость номера», уговаривает он. 
Но я должен возвращаться в свою часть. Я должен выяснить, что ждет меня дальше. 
Возможно мне придется доложить в кабинете старшего сержанта: «Рядовой Удет, 
отбыл семь дней заключения, за то, что…» Это все так и будет тянутся за мной, 
как цепь. Но все проходит совсем иначе.

На базе все бегают взад и вперед. Никто не обращает на меня внимания. Утром 
назначен бомбардировочный рейд на Бельфор, вылет на бомбежку всеми исправным 
машинам. Последняя только что поднялась в воздух, все взволнованы и охвачены 
масштабом действия. «Эй, рядовой!», кто-то кричит за моей спиной. Я 
поворачиваюсь. Это лейтенант. Я никогда не видел его прежде. Должно быть он 
прибыл несколько дней назад. «Пилот?», спрашивает он запыхавшись. Надежда 
вспыхивает о мне: «Так точно!» «Ну, парень» – трясет он головой от 
неожиданности, смешанной с упреком, «Тогда полетим на двухместном, не пропустим 
этого представления». Мы бежим к ангарам. Здесь заправляют старый AVG. 
Лейтенант, преисполненный рвением, покрикивает на механиков. Птичка уже 
вытащена из клетки, готова к взлету, небольшие бомбы уложены в кабине 
наблюдателя. Мы залезаем внутрь. «Готов?» «Готов!» «Пошли!» Несколько прыжком 
по траве, затем машина медленно поднимается отрывается от земли.

Мы летим. Этот самолет похож на старую ощипанную ворону. Возможно когда-то это 
была тренировочная машина. Но никогда прежде я не испытывал чудо полета столь 
глубокое и сильное, как в эти моменты. Ниже нас горы, прорезанные лощинами, их 
склоны покрыты темными сосновыми лесами или упавшими листьями. Теплый день, 
поздняя осень. Ветер мягко поет в тросах и перед нами белые облака тихо 
вырастают в небе. Враг уже поднят на ноги атакой других самолетов. Два Фармана 
и Моран приближаются со стороны Бельфора. Драться бесполезно. У нас на борту 
нет пулемета, наша старая птица с натугой держит высоту тысяча восемьсот метров.
 Наблюдатель оборачивается и указывает на юг. Мы поворачиваем. Сейчас полдень, 
и мы летим прямо на солнце. Над Монтре мой «Франц» становится беспокойным. Под 
нами депо и бараки, последняя возможность куда-то с пользой сбросить наши бомбы.
 Как хищная птица я кружу над городом. Похоже, мой наблюдатель придумал свой 
собственный метод сброса бомб. Вместо того, чтобы просто сбросить их за борт, 
он открывает маленький люк внизу и опускает их туда. Его успех показывает, что 
он прав.

Перегнувшись через борт я вижу как обломки черепицы летят во все стороны. 
Облако дыма поднимается к небу. Неожиданно он оборачивается и с ужасом 
указывает вниз. Постепенно я начинаю понимать. Одна из бомб выскользнула у него 
из рук и застряла в шасси. Малейшего сотрясения достаточно для того, чтобы она 
сорвалась. Ее заряд вполне достаточен чтобы разнести и нас и машину на мелкие 
кусочки. Очень осторожно я накреняю самолет влево. «Безответственное 
маневрирование запрещено!» Как бы я хотел, чтобы тот офицер сидел здесь, за 
штурвалом. Бомба следует движениям самолета, скользит влево и останавливается. 
Я поворачиваю вправо. Бомба скользит вправо. Наблюдатель исчезает из вида. Он 
встает на колени на дне своей кабины и высунув ногу через люк отчаянно пытается