Я остаюсь один с Отто. В его маленькой комнате – все как было тогда. На сундуке 
и книжных шкафах стоят модели самолетов, которые Отто смастерил сам. Они 
выглядят великолепно. Все типы машин, известные в то время, воспроизведены до 
мельчайших деталей. Когда мы запускали их, они обычно падали вниз как камни. 
Это было десять лет тому назад. Я сажусь за детский письменный стол с зеленой, 
закапанной чернилами крышкой и поднимаю верх. Все лежит здесь, руководства по 
моделированию, дневник Мюнхенского аэроклуба за 1909 г. Его членам от 10 до 13 
лет. Каждую среду группа авиамоделистов собиралась у нас дома, каждую субботу 
проходили большие авиационные сборища на берегах Стадтбаха или Исара. Несмотря 
на то, что самолеты Отто были самыми красивыми, мои уродливые создания летали 
быстрее. Своим старательным детским почерком он регистрировал все, что 
происходило, поскольку это входило в его обязанности как секретаря клуба. 
«Авиатор, герр Удет, был награжден первым призом за то, что его модель I-11 
успешно перелетела канал», говорится там, поскольку моя машина сумела 
перелететь Инсар и не разбилась.

Все стоит на своих местах, как будто бы он все расставил перед своим отъездом. 
Вот письма, все, которые я ему написал, упакованы в маленькие пачки и на всех 
стоит дата, когда они были получены. Наверху последнее, нераспечатанное. В нем 
новость о том, что я смог договориться о его переводе в мою эскадрилью. Письмо 
начинается «Ура, Отто!» Вот рисунки. Он всегда рисовал правой рукой, а я – 
левой. Фотографии тоже все здесь, начиная с тех, которые сделаны в раннем 
детстве. Он сохранил даже те, что были сделаны во время «встречи на Нидершау». 
Я взлетаю в первом планере, сконструированном аэроклубом и разбиваю его. У 
планера смят нос, и Вилли Гетц, наш председатель, с полной серьезностью 
объясняет жителям Нидершау что земной магнетизм в этом месте слишком силен и не 
дает планеру подняться в воздух. Затем групповое фото времен танцевальной школы,
 затем война, мотоциклисты, первый летный костюм, фото после первой победы. Под 
каждой фотографией – дата и белыми чернилами – подпись. Мы прожили вместе целую 
жизнь. Есть что-то странное в мальчишеской дружбе. Мы скорее дали бы вырвать 
языки, чем признались бы, что другой что-то значит для тебя. Только сейчас я 
все это понимаю.

Я закрываю парту и спускаюсь вниз по лестнице. Старый Берген снова сидит со 
своей газетой. Он встает и пожимает мне руку, но делает это вяло, без тепла. 
«Эрни, если хочешь, возьми какие-нибудь вещи Отто себе на память», говорит он. 
«Бери, что нравится. Он любил тебя больше всех остальных своих друзей». Он 
отворачивается и начинает протирать пенсне. Но у меня нет пенсне. Слезы текут 
по лицу. Какое-то время я стою в прихожей, потом выхожу на улицу. Мне 
исполнился двадцать один год и Отто был моим лучшим другом. Вечером я 
встречаюсь с Ло в Ратскеллере. Я в гражданской одежде, чтобы хотя бы на этот 
вечер забыть о войне. Но Ло немного обижена. Так я выгляжу недостаточно 
героически. Мы едим грубую, жилистую телятину и большие, отливающие синевой 
картофелины, которые выглядит так будто они страдали от недоедания и к тому же 
провели слишком много времени в воде. Только вино зрелое и сладкое, на его 
качестве война никак не отразилась. К нам подходит старушка с розами. Ло 
смотрит искоса на цветы. «Оставь их в покое», говорю я, «все равно они все 
спутались». Но старушка уже услышала меня. Она ставит свою корзинку и 
становится перед нами, подбоченясь. «Вот это мне нравится!», чуть ли не визжит 
она на простонародном баварском диалекте. «Посмотрите какой хорошенький 
маленький сопляк расселся тут, весь разнаряженный, как кукла, и хочет вырвать 
кусок хлеба прямо изо рта старой женщины. В окопы, там тебе самое место, 
молодой человек, вот что я тебе скажу». Люди за соседними столиками, внимание 
которых привлекли крики старой женщины, смотрят на нас. Это все заставило бы 
меня крайне смутиться, если бы я действительно уклонялся от службы в армии, но 
поскольку это не так, все это развлекает меня, хотя Ло краснеет до корней волос.


«Ну хорошо», говорю я, «дайте мне тогда парочку букетов». Старушка чудесным 
образом преображается. Ее гнев улетучился со скоростью шторма на театральной 
сцене. И ее лицо светится сладкой вежливостью. Она начинает суетиться и 
перекладывать свои букеты с места на место. «Не обращайте на меня внимание, 
молодой человек», болтает она, «любой может видеть, что вы еще слишком молоды 
для фронта. Я всего лишь дала волю своему темпераменту». «Вы все можете видеть»,
 говорит она обращаясь к людям за столиками, «любой ребенок может догадаться, 
что этот мальчик празднует свое совершеннолетие». Я машу рукой, чтобы она 
уходила. У Ло между бровями появляется морщинка. «Только что исполнилось 
восемнадцать», огрызается она. Я касаюсь ее маленькой, обожженной солнцем руки, 
лежащей на скатерти. «Знаешь», говорю я, « я хотел бы быть сейчас с тобой 
наедине, вдали от всех».

Это прямо-таки воздушная атака со стороны солнца. Она настолько удивлена, что я 
могу почти читать мысли, проносящиеся по ее еще детскому лбу. «Мы могли бы 
уехать куда-нибудь», сказал я, « куда-нибудь в деревню. Может быть поедем на 
озеро Старнберг? Густав Отто меня приглашал. А может быть лучше поехать еще 
дальше – в горы? Мы могли бы и там наслаждаться волей и спокойствием, одни в 
целом мире».

Сначала она смеется, потом поджимает губы. «Но как мы сможем это сделать? Что