больше полетов» – не может быть! Это то же самое, что надеть на меня черные 
очки, и заставлять двигаться ощупью всю оставшуюся жизнь. Тогда лучше уж быть 
зрячим несколько лет и затем ослепнуть навеки. Я решаю следовать совету доктора 
лишь до тех пор, пока считаю, что так для меня будет лучше. Затем я встречаюсь 
с отцом. Как только я вхожу в его офис он встает из-за своего стола и идет ко 
мне большими шагами. «Мальчик, мой дорогой мальчик», говорит он и протягивает 
ко мне обе руки. Мгновение мы стоим и смотрим друг на друга, и затем он говорит,
 немного задыхаясь.

Хорошо французам. Они совершенно не смущаются, когда говорят «привет» или «до 
свиданья». Они обнимаются и целуются стоя или на ходу. Я наблюдал это множество 
раз на станциях. Мы сидим друг напротив друга по разные стороны стола. «Между 
прочим, помнишь ты писал мне о том „Кадроне“, которого не мог сбить. Может быть 
та машина была бронированной?» Я отрицательно качаю головой. «Но конечно, ты не 
мог этого знать», продолжает он торопливо. «Я думаю, мы тоже должны бронировать 
наши самолеты, по крайней мере пилотскую кабину и мотор. Тогда самая большая 
опасность для пилота была бы уменьшена.» Я не соглашаюсь. Для артиллеристских 
«кроликов» это было бы в самый раз, но для истребителя даже вопроса об этом не 
стоит. В бронированной машине нельзя будет подняться выше тысячи метров. «Это 
не имеет значения. Главное – безопасность полета». «Но папа», говорю я немного 
высокомерно, «какие у тебя странные идеи о полетах». Энтузиазма в его голосе 
становится меньше. «Да, возможно ты прав», говорит он усталым голосом и в тот 
же самый миг я чувствую горький стыд.

Как мало я его знал. Броня эта была отлита в его сердце и должна была защитить 
меня, а я спихнул ее в кучу металлолома, даже не взглянув. «Говорят, что на 
заводах Круппа пытаются сделать новый легкий металл, который не пробивают пули»,
 говорю я, пытаясь собрать обломки, но он отмахивается от меня: «Пусть их, 
сынок. Давай позвоним маме и скажем ей, что я приведу гостя, и пусть она 
подготовит еще одно место за обеденным столом». И вот мы дома. Отец входит в 
комнату впереди меня. Мама готовит на стол. Я слышу звон серебра и затем ее 
голос: «Ты читал последний армейский отчет? Наш Эрни сбил своего двадцать 
четвертого». Я больше не могу прятаться. Я вбегаю в комнату. Она бросает 
серебро на стол и мы обнимаемся. Затем она берет меня руками за голову и 
отодвигает от себя: «Болен, сынок?» «Ничего, немного уши разболелись». Она 
немедленно стихает.

Это с ней всегда так: она абсолютно уверена, что на войне со мной ничего не 
может произойти и она всех уверяет в этом с такой решимостью, как будто Бог дал 
ей свое личное обещание, скрепленное рукопожатием. Иногда это меня смешит, 
иногда я тронут ее невинной верой, но постепенно ее доверие передается и мне, и 
я часто уверяю себя, что для меня пуля еще не отлита. Пока мы обедаем, она 
засыпает меня вопросами и я отвечаю с осторожностью. Я не рассказываю ей о моем 
поединке с Маасдорпом. За праздничным пудингом я не хочу говорить о человеке, 
который был настоящим мужчиной с сердцем героя и погиб от моей руки. Да, сейчас 
я дома. В это чувство окунаешься с головой, как в теплую воду. Все расслабляет, 
спишь допоздна, ешь помногу, портишься. В эти первые дни я редко выхожу в город.
 Что мне там делать? Мои товарищи в армии, многие уже мертвы, а я не люблю 
ходить среди незнакомых мне людей.

Мне очень нужно повидать старого Бергена. Но я страшусь этого визита. Говорят, 
старик в депрессии после того, как он получил известие о гибели своего сына 
Отто. Чем я могу облегчить его боль? Проще драться, бесполезно смотреть на раны,
 нанесенные войной. Каждый день мне приходится ходить к доктору. Он не очень 
доволен тем, как идет лечение. Однажды утром, как раз когда я возвращаюсь с 
очередного визита, в Хофгартене я встречаюсь с Ло. Мы были знакомы еще 
подростками. Несколько раз мы танцевали, ходили на пикники. Мы гуляем вместе. В 
своем шелковом платье с неброским рисунком она выглядит так, как будто расцвела 
прямо этим утром. Когда смотришь на нее, не верится, что где-то идет война. Но 
затем она говорит мне, что работает медсестрой в армейском госпитале. В ее 
палате лежит человек с пулей в позвоночнике, который умирает уже много месяцев. 
Раз в несколько недель его навещают родственники, приезжающие издалека. Он 
продолжает жить, но все равно умрет рано или поздно, так говорят доктора. Она 
смотрит на меня с удивлением, когда я обрываю ее: «Послушай, разве мы не можем 
говорить о чем-нибудь другом?» На какое-то время она обижается. Она вытягивает 
свою нижнюю губу и становится похожей на ребенка, у которого только что отняли 
шоколадку.

Перед ее домом мы договариваемся, что встретимся в один из вечеров в 
Ратскеллере. После обеда я иду к Бергенам. Служанка ведет меня в гостиную, где 
со газетой в руках сидит Берген. Он весь погружен в чтение. Ганс и Клаус на 
фронте, а его жена умерла уже много лет назад. Наконец он смотрит на меня 
поверх пенсне. Его лицо стало старым и морщинистым, его ван-дейковская бородка 
висит как снежная сосулька. Как ты иногда беспомощен, когда у другого боль… «Я 
хотел… Я сожалею… Отто…». «Так уж вышло, Эрнест. Хочешь взглянуть на комнату 
Отто?» Он встает и берет меня за руку: «Пойдем». Он открывает дверь и мы 
поднимаемся по лестнице. Мы стоим в комнате Отто, это маленькая мансарда, в 
которой он жил в студенческие годы. «Ну вот», говорит старый Берген и делает 
жест рукой. Ты можешь посмотреть». Затем он поворачивается кругом и уходит. Вот 
он спускается по лестнице, и его шаги затихают.