нанесут нам визит. Вечером они приезжают в огромном лимузине. Начинается 
величественная церемония, преисполненная торжественностью момента. Один из них 
даже одет во фрак, и когда он наклоняется, то крылья фрака машут как хвост 
трясогузки. За ужином они так много говорят, что у летчика может начаться 
зубная боль. „Когда вы, сидя в своей машине, летите навстречу врагу, герр 
барон…“, начинает один из них. Рихтгофен слушает все это с каменным лицом. 
После бутылки вина они говорят о героической молодежи и родине. Мы сидим вокруг 
стола с опущенными глазами. Не находя нужных слов мы чувствуем, что о таких 
вещах не следует слишком много говорить. Затем этим господам показывают место, 
где они могут поспать. Они спят в маленькой лачуге из гофрированного железа, в 
такой же, как и все мы. Так у них будет достаточно впечатлений о жизни на 
фронте. Мы стоим группой до тех пор, пока за маленькими оконцами не гаснут 
огоньки. „В самом деле“, говорит Маусхаке, по прозвищу „Мышиный зуб“, „нам 
следует дать им возможность лучше почувствовать, что такое война, ведь им 
завтра уезжать“. Шольц подмигивает и говорит лаконически: „Воздушный налет“. Мы 
тут же понимаем, что именно он имеет ввиду. Приносят лестницу и осторожно 
прислоняют ее к крыше хижины, в которой спят делегаты. Вольф, тихо, как кошка, 
карабкается к трубе с ракетницей Вери и детонаторами в руках. В хижине слышится 
треск и грохот, затем – взрывы детонаторов. Немедленно мы слышим крики. Светит 
полная луна. Мы стоим в темной тени другой хижины. Дверь распахивается и на 
пороге возникают три фигуры в развевающихся ночных сорочках. Капитан смеется до 
тех пор, пока по его щекам не начинают течь слезы. „Воздушный налет! Все по 
местам“, грохочет громовой голос из ночи и три фигуры исчезают за дверью с 
такой скоростью, как будто гонятся от смерти. На следующее утро они торопятся 
уехать. Они даже отказываются от завтрака с нами. Мы еще долго смеемся. Нас 
редко посещает веселье, но когда проделка попадает в яблочко, мы смеемся очень 
долго. Даже впоследствии, ближе к концу войны, когда мы сражаемся как тонущие 
пловцы, это остается неизменным. Я думаю о нашем пленнике в Берне. Лотар фон 
Рихтгофен, брат капитана, сбил еще одного. Это английский майор, и его самолет 
падает рядом с нашим лагерем. Рядом нет пехоты и мы держим пленника у себя. 
Вечером он появляется вместе с Рихтгофеном в казино и его со всеми знакомят. Он 
сухощавый, немного вычурный, но спортивного вида, учтив, короче, джентльмен. Мы 
беседуем о лошадях, породистых собаках и самолетах. Мы не говорим о войне. 
Англичанин – наш гость, и мы не хотим создать у него впечатление, что из него 
выкачивают какую-то информацию. В середине разговора он шепчет что-то своему 
соседу, затем поднимается и выходит. Лотар смотрит ему вслед, немного 
озадаченный. „Куда это он пошел?“ Он спросил, „Прошу прощенья, где здесь 
туалет?“, отвечает Мышиный зуб. На мгновение устанавливается тишина. Маленькая 
хижина находится на самом краю лощины, в которой расположен лагерь. За ней – 
лес. Атлету не так уж трудно сбежать. Высказываются противоположные мнения. 
Упитанный Маусхаке самый предприимчивый. Он хочет выйти и поприсутствовать 
рядом с англичанином. Это можно сделать без всяких затруднений. Но Лотар не 
соглашается. „До сих пор мы обращались с этим человеком как с гостем и он не 
сделал ничего, что дало бы нам повод сомневаться в его хороших манерах“. Но 
напряженность остается. Кроме того, мы несем ответственность за пленника. Если 
он сбежит, нам не поздоровится. Кто-то становится к окну чтобы наблюдать за 
англичанином. Через секунду к нему присоединяется еще шесть или восемь человек. 
Я тоже поднимаюсь. Англичанин идет по открытому месту размашистым шагом. Он 
останавливается, закуривает сигарету и оглядывается. Мы немедленно пригибаемся. 
Наше гостеприимство священно и наши подозрения могут оскорбить его. Он исчезает 
за сосновыми дверями домишки. Нижний край дверцы не доходит до земли и мы видим 
его коричневые ботинки. Это ободряет. Но у Маусхаке поднимаются подозрения. 
„Парни“, говорит он шепотом. „Эти ботинки стоят там просто так. Он перескочил 
через заднюю стенку в одних носках и сбежал. Ботинки не могут стоят так, если…“.
 Он показывает, как именно должны стоять ботинки, если человек занимается этим 
делом. Англичанин появляется из-за стены. Приседая, мы бросаемся по местам. 
Когда он входит, мы говорим о лошадях, породистых собаках и самолетах. „Я 
никогда бы не простил себе, если разочаровал таких гостей“, говорит английский 
майор с легкой улыбкой в уголках рта. Мы благодарим его серьезно и церемонно. 
На следующее утро коротконогий бородатый резервист уводит пленника, который то 
и дело оборачивается, чтобы помахать нам. Через пять дней Мейер привозит 
любопытные новости из Гента. Какой-то англичанин напал на своего стражника и на 
полном ходу сбежал из туалета поезда-экспресса, переодевшись в немецкую форму. 
Охранника нашли там же, связанного по рукам и ногам. „Это был майор?“, спросил 
взволнованно Мышиный зуб. „Ты что, ясновидящий? ", удивился Мейер. „Точно, 
майор, летчик“. „Так что он все-таки воспользовался туалетом!“, кричит Мышиный 
зуб. Мейер смотрит по сторонам в изумлении. Мы хохочем, пока у нас не начинают 
болеть челюсти. Иногда мы летим по одиночке, иногда – целым звеном, но летаем 
мы каждый день. Каждый день идут бои. 28 марта я лечу с Гуссманом. Патруль в 
сторону Альбера. Уже полдень, и солнце светит с запада. Его слепящие лучи бьют 
прямо в глаза. Время от времени я прикладываю ко лбу руку, чтобы не упустить 
противника. Иначе они застанут нас врасплох. Покойный Гийнемер преподал этот 
урок всему фронту. Неожиданно, как будто ниоткуда, появляется англичанин. Он 
пикирует на Гуссмана, который пытается уйти от него, ныряя. Я вижу как они 
маневрируют в сотне метров ниже. Я ищу позицию, откуда смог бы снять 
англичанина, не задев Гуссмана. На секунду я поднимаю голову и вижу, как ко мне 
летит второй англичанин. Он всего в 150 метрах от меня. С расстояния в 
восемьдесят метров он открывает огонь. Я не могу его избежать и продолжаю 
лететь навстречу. Тах… тах… тах…, стучит мой пулемет, тах… тах… тах…, грохочет 
его. Мы находимся друг от друга в двадцати метрах и кажется, что мы собрались