люди взлетают пять раз в день. Другие сворачивают операции при плохой погоде, 
здесь летают почти при любых погодных условиях. Тем не менее, самый большая 
неожиданность для меня – аэродромы подскока. Это изобретение Бельке, учителя 
немецкой военно-воздушной службы. Рихтгофен, его самый одаренный ученик, 
следует этой практике. Всего лишь в нескольких километрах за линией фронта, 
часто в пределах досягаемости вражеской артиллерии, мы, в полной боевой 
готовности, сидим в открытом поле на раскладных стульях. Наши самолеты, 
заправленные и готовые к взлету, стоят рядом. Как только на горизонте 
появляется противник, мы поднимаемся в воздух – по одному, по двое, или целой 
эскадрильей. Немедленно после боя мы приземляемся, усаживаемся в наши кресла, 
вытягиваем ноги и обшариваем небо в бинокли, ожидая новых противников. Обычных 
патрульных полетов нет. Рихтгофен в них не верит. Он разрешает лишь полеты в 
тыл противника. „Эти сторожевые посты в воздухе расслабляют пилотов“, 
утверждает он. Так что мы поднимаемся в воздух только для боя. Я прибываю в 
расположение группы в десять часов и уже в двенадцать я вылетаю на свою первую 
вылазку с Яста 11. Кроме нее, в группе Ясты 4, 6 и 10. Рихтгофен сам ведет в 
бой Ясту 11. Он лично испытывает каждого нового человека. Нас пятеро, капитан 
во главе. За ним Юст и Гуссман. Шольц и я замыкаем. Я в первый раз лечу на 
Фоккере-триплане. Мы скользим над рябым ландшафтом на высоте 500 метров. Над 
развалинами Альбера, прямо под облаками висит RE, британский корректировщик 
артогня. Возможно, он управляет стрельбой своих батарей. Мы идем немного ниже, 
но он по всей очевидности нас не замечает, продолжая описывать круги. Я 
переглядываюсь с Шольцем. Он кивает. Я отделяюсь от эскадрильи и лечу к „Томми“.
 Я захожу на него спереди снизу и стреляю с короткой дистанции. Его двигатель 
изрешечен пулями как решето. Он тут же кренится и рассыпается на куски. Горящие 
обломки падают совсем недалеко от Альбера. Через минуту я возвращаюсь в строй и 
продолжаю полет в сторону вражеских позиций. Шольц снова кивает мне, коротко и 
счастливо. Но капитан уже заметил мое отсутствие. Кажется, что он видит все. Он 
оборачивается и машет мне. Ниже справа идет древняя римская дорога. Деревья все 
еще голые и сквозь ветки мы видим колонны на марше. Они идут на запад. 
Англичане отступают под нашими ударами. Прямо над верхушками деревьев скользит 
группа Сопвич Кемел. Возможно, они прикрывают эту старинную римскую дорогу, 
одну из главных артерий британского отступления. Я с трудом успеваю все это 
рассмотреть когда красный Фоккер Рихтгофена ныряет вниз и мы следуем за ним. 
Сопвичи разлетаются в разные стороны как цыплята, завидевшие ястреба. Только 
одному не уйти, тому самому, который попал в прицел капитана. Все это 
происходит так быстро, что никто потом не может точно вспомнить. Все думают на 
секунду, что капитан собрался его протаранить, он так близко, я думаю, не 
дальше десяти метров. Затем Сопвич вздрагивает от удара. Его нос опускается 
вниз, за ним тянется белый бензиновый хвост и он падает в поле рядом с дорогой, 
окутанный дымом и пламенем. Рихтгофен, стальной центр нашего клиновидного строя,
 продолжает пологое снижение к римской дороге. На высоте десяти метров он 
несется над землей, стреляет из обоих пулеметов по марширующим колоннам. Мы 
держимся следом за ним и добавляем еще больше огня. Кажется, что войска охватил 
парализующий ужас. Только немногие укрываются в канавах. Большинство падает там 
где шли или стояли. В конце дороги капитан закладывает правый вираж и заходит 
еще раз, оставаясь на одной высоте с верхушками деревьев. Сейчас мы можем ясно 
видеть результат нашей штурмовки: бьющиеся лошадиные упряжки, брошенные пушки, 
которые как волноломы раскалывают несущийся через них человеческий поток. На 
этот раз по нам стреляют с земли. Вот стоит пехота, приклады прижаты к щеке, из 
канавы лает пулемет. Но капитан не поднимается ни на метр, хотя в его крыльях 
появляются пулевые отверстия. Мы летим следом за ним и стреляем. Все эскадрилья 
подчинена его воле. Так и должно быть. Он оставляет дорогу и начинает 
подниматься вверх. Мы идем за ним. На высоте пятьсот метров мы направляемся 
домой и приземляемся в час дня. Это третий вылет Рихтгофена в это утро. Когда 
моя машина касается земли, он уж стоит на летном поле. Он идет ко мне и улыбка 
играет на его губах. „Ты что, всегда их сбиваешь атакой спереди?“, спрашивает 
он. Но в его тоне слышится одобрение. „Я так уже нескольких сбил“, говорю я с 
самым небрежным видом, который только могу на себя напустить. Он ухмыляется и 
поворачивается, чтобы идти. „Между прочим, с завтрашнего дня можешь вступать в 
командование Ястой 11“, говорит он через плечо. Я уже знал, что получу под свою 
команду эскадрилью, но то, как это объявлено, застает меня врасплох. Шольц 
хлопает меня по спине. „Парень, ты у ритмейстера на хорошем счету“. „Только как 
ты мне это докажешь?“, отвечаю я немного ворчливо. Но так тут все и делается. 
Нужно привыкнуть к тому факту, что его одобрение всегда приходит в сухой манере,
 без малейшего следа сантиментов. Он служит отечеству всеми фибрами своей души 
и ожидает того же самого от своих летчиков. Он судит людей по тому, что им 
удается достичь и также, возможно, по их товарищеским качествам. Того, кто 
оправдывает его надежды, он всячески поддерживает. Того кто не может их 
оправдать, он отчисляет не моргнув глазом. Тот, кто демонстрирует во время 
вылазки равнодушие, должен покинуть группу – в тот же самый день. Конечно, 
Рихтгофенн ест, пьет и спит как любой из нас. Но он делает это только для того, 
чтобы сражаться. Когда есть опасность, что запасы еду подойдут к концу, он 
посылает Боденшатца, своего образцового адъютанта в тыл в эскадронном экипаже, 
чтобы тот реквизировал все, что требуется. Для этого случая Боденшатц берет с 
собой коллекцию фотографий Рихтгофена с его автографом. „На память моему 
уважаемому боевому товарищу“, гласит надпись. Эти фотографии чрезвычайно высоко 
ценятся у тыловых снабженцев. Дома, в какой-нибудь пивной, они способны вызвать 
почтительную тишину у всех сидящих за столом. А в группе Рихтгофена никогда не 
кончаются запасы сосисок и ветчины. Несколько делегатов рейхстага объявили, что