тяжким камнем на грудь, в ней столько печальных воспоминаний. «Я хотел бы 
просить вас о моем переводе в Ясту 37», говорю я. Гонтерман встрепенулся. 
«Хочешь меня оставить?» В его вопросе – упрек. Он тут же берет себя в руки., 
его лицо замерзает и он говорит ледяным голосом: «Я не собираюсь препятствовать 
вам, лейтенант Удет». Я чувствую совершенно точно, о чем он думает. «Там мои 
старые друзья по Хабсхайму», говрю я, «последние, кто остался от нашего старого 
отряда. Конечно, прежде чем уйти, я помогу освоится новому пополнению. 
Гонтерман мгновение молчит. Затем он протягивает мне руку: „Очень жаль, что вы 
не хотите остаться со мной, Удет, но я могу вас понять“. Через три месяца 
Гонтерман погибает. Как и многие из лучших, он погиб не по своей вине. У его 
триплана отломилось крыло, прямо над нашим аэродромом, и он разбился. Сутки 
спустя он умер, не приходя в сознание. Это была хорошая смерть.




Рихтгофен


Последние несколько недель я командую Ястой 37. Мы базируемся в Виндгене, 
маленьком городке в центре фландрских низменностей. Местность сложная, 
пересечена насыпями и каналами с водой. Здесь при любой вынужденной посадке 
можно разбиться вдребезги. Когда поднимаешься достаточно высоко, можно увидеть 
Остенде и море. Серое-зеленое, бесконечное, оно простирается за горизонт. 
Многие были удивлены решением Грассхоффа оставить меня командовать, когда его 
самого перевели в Македонию. Здесь есть летчики постарше меня и с более высоким 
рангом. Но осенью, когда я сбил три английских самолета над Ленсом, он пообещал 
эту должность мне. Это был удивительный успех в стиле Гийнемера. Я зашел на них 
со стороны солнца и атаковал последнего слева, сбив его короткой очередью из 
пяти выстрелов. Затем – следующего, и последним – их ведущего. Двое остальных 
были столь поражены, что не сделали ни одного выстрела в ответ. Вся схватка 
продолжалась не более двадцати секунд, как это было тогда, во время атаки 
Гийнемера. На войне нужно учить ремесло пилота-истребителя или погибать. 
Третьего выхода нет. Когда я приземлился, Грассхофф уже знал об этом. «Когда я 
меня переведут отсюда, когда-нибудь, Коротышка, ты унаследуешь эскадрилью», 
сказал он. Так я стал командиром Яста 37. Перед нами стоят англичане. Молодые, 
бойкие ребята, они не медлят, открывая огонь, и не перестают стрелять пока не 
добиваются своего. Но мы деремся с ними на равных. Исчезло погружающее в 
депрессию чувство неполноценности, которое приводило нас в уныние в Бонкуре. У 
эскадрильи длинная вереница побед и у меня у самого девятнадцать подтвержденных.
 Зима вступает в свои права и воздушные бои затихают. Часто идет снег и дождь. 
Даже когда сухо, тяжелые облака дрейфуют так низко, что приходится отменять все 
полеты. Мы сидим в наших комнатах. Иногда, когда я стою у окна, то вижу 
ремесленников-кустарей, несущих свои товары. Сгорбленные, одетые в лохмотья, 
они протаптывают себе путь по снегу. Сын хозяина вступил в Бельгийский 
королевский военно-воздушный корпус, воюющий против нас. Но эти люди не 
пытаются меня смутить. «Он выполняет свой долг, а я – свой», вот их точка 
зрения, резонная и ясная. Весной 1918 года неспокойно на всем немецком фронте, 
от Фландрии и до Вогез. Конечно, не только весна в этом виновата. Везде солдаты 
и офицеры говорят о неизбежном большом наступлении. Но никто не знает наверняка.
 15 марта эскадрильи приказано немедленно собираться в путь. Место назначения 
неизвестно. Мы все знаем, что это означает начало наступления. Мы ставим наши 
палатки по дороге в Ле-Като. Идет дождь, который медленно превращает все – 
деревья, дома, людей, в однообразную серую кашу. Я уже надел свою кожаную 
куртку и помогаю механикам прикреплять края палаток к земле. Подъезжает машина. 
По этой дороге ездит много машин и мы уже перестали обращать на них внимание. 
Мы продолжаем работать в угрюмой тишине. Кто-то трогает меня за плечо и я 
быстро оборачиваюсь. Рихтгофен. Дождь падает ему на фуражку, струится по лицу. 
«Привет, Удет», говорит капитан и прикасается к козырьку. «Гнилая погодка 
сегодня». Я молча отдаю ему честь и смотрю на него. Спокойное лицо, большие, 
холодные глаза, полуприкрытые тяжелыми веками. Этот человек уже сбил шестьдесят 
семь самолетов, он лучший из нас всех. Его машина стоит на дороге за его спиной.
 Он только что вскарабкался на склон под дождем. Я жду. «Скольких ты свалил, 
Удет?» «Девятнадцать подтвержденных, на одного еще нет свидетельских показаний»,
 отвечаю я. Он ворошит тростью влажную листву. «Гм, ну тогда двадцать, " 
повторяет он. Он оглядывается вокруг и смотрит на меня испытующе. „В таком 
случае кажется, ты созрел для нас. Хочешь с нами летать?“ Хочу ли я? Конечно 
да! Если бы я мог, то тут же схватил свои вещи и поехал бы с ним. В армии много 
хороших эскадрилий, и Яста 37 не самая плохая из них. Но на свете только одна 
группа Рихтгофена. „Да, герр ритмейстер“, отвечаю я, и мы пожимаем руки. Я 
гляжу ему вслед, вижу как его худощавая и стройная фигура спускается вниз по 
склону, залезает в автомобиль и исчезает за следующим поворотом, скрытым 
дождевой завесой. „Ну, можно сказать, мы своего добились“, говорит Беренд и я 
наклоняюсь рядом с ним чтобы прибить края палатки к земле. На фронте много 
хороших эскадрилий, но группа Рихтгофена только одна. И сейчас я вижу, в чем 
секрет его успехов. Другие эскадрильи живут в замках или маленьких городках, в 
двадцати-тридцати километрах от линии фронта. Группа Рихтгофена обитает в 
гофрированных железных лачугах, которые могут собраны и разобраны в считанные 
часы. Они редко базируются дальше чем двадцать километров от передовых постов. 
Другие эскадрильи поднимаются в воздух по два-три раза в день. Рихтгофен и его