Только там мы можем выполнить наши задания. На фронте постоянно что-то 
происходит. Говорят, что та сторона готовит наступление. Воздушные шары 
поднимаются каждый день, висят на длинных тросах в летнем небе как гирлянды 
толстобрюхих облаков. Было бы неплохо сбить один из них. Это послужило бы 
хорошим предостережением всем остальным. Я взлетаю рано утром, так, чтобы 
солнце светило мне в спину когда я буду заходить в атаку на воздушный шар. Я 
лечу выше, чем обычно. Альтиметр показывает пять тысяч метров. Воздух 
прозрачный и холодный. Мир подо мной кажется гигантским аквариумом. Над 
Лиервалем, где погиб Рейнольд, летает вражеский самолет с винтом сзади. Он 
прокладывает себе путь в воздухе как маленькая водомерка. С запада быстро 
приближается маленькая точка. Крошечная и черная поначалу, она быстро растет по 
мере того, как приближается ко мне. Это Спад, вражеский истребитель. Одиночка, 
такой же, как и я, высматривающий добычу. Я усаживаюсь в пилотском кресле 
поудобнее. Будет бой. Мы стремимся навстречу друг другу, находясь на одной и 
той же высоте, и расходимся, проходя на волосок друг от друга. Мы делаем левый 
поворот. Тот, другой самолет отсвечивает на солнце коричневым. Затем начинает 
кружиться. Снизу наверное кажется, что две большие хищные птицы ухаживают друг 
за другом. Но это смертельная игра. Тот, кому противник зайдет в хвост, 
проиграет, потому что у одноместный истребитель с неподвижно закрепленным 
пулеметом может стрелять только прямо вперед. Его хвост нельзя защитить. Иногда 
мы проходим друг мимо друга так близко, что я могу ясно увидеть узкое, бледное 
лицо под кожаным шлемом. На фюзеляже между крыльями черными буквами написано 
какое-то слово. Когда он проходит мимо меня в пятый раз, так близко, что струя 
от винта мотает меня взад и вперед, я могу разобрать: «Vieux Charles»– Старик 
Шарль. Это – знак Гийнемера. Да, только он один летает так на всем нашем фронте.
 Гийнемер, который сбил уже тридцать немецких самолетов. Гийнемер, который 
всегда охотиться один, как все опасные хищники, внезапно нападает от солнца, 
сбивает в секунды своего оппонента и исчезает. Так он сбил Пуца. Я знаю, это 
будет поединок, где у жизни и смерти цена одна. Я делаю полупетлю, чтобы зайти 
на него сверху. Он тут же понимает это, и сам начинает петлю. Я пытаюсь 
поворачивать, но Гийнемер следует за мной. Выйдя из поворота, он сможет 
мгновенно поймать меня в прицел. Металлический град с грохотом сыпется на мое 
правое крыло, и звенит, ударяя в стойку. Я пробую все, что могу, самые крутые 
виражи и почти отвесные скольжения, но он молниеносно предугадывает все мои 
движения и немедленно реагирует. Его самолет лучше. Он может делать больше, чем 
я, но я продолжаю бой. Я нажимаю кнопку на ручке… пулемет молчит… заклинило! 
Левой рукой я держу ручку, правой пытаюсь загнать патрон в патронник. Ничего не 
получается – патронник никак не очистить. На мгновение я думаю о том, чтобы 
спикировать и выйти из боя. Но с таким противником это бесполезно. Он тут же 
окажется у меня на хвосте и прикончит. Мы продолжаем виражи. Отличный пилотаж, 
если бы ставки не были столь высоки. У меня еще не было столь проворного 
оппонента. На время я забываю, что передо мной Гийнемер, мой враг. Мне кажется, 
это я, с моим товарищем, участвую в спарринг-бою над нашим аэродромом. Но 
иллюзия длится всего лишь секунды. Восемь минут мы кружим друг за другом. Самые 
длинные восемь минут в моей жизни. Вот сейчас, повернувшись на спину, он 
проходит надо мной. На секунду я бросаю ручку и колочу по коробке патронника 
обоими руками. Примитивный прием, но иногда он помогает. Гийнемер видит все это 
сверху, он должен это видеть, и сейчас он знает, что со мной случилось. Он 
знает, что я беззащитен. Вновь он проходит надо мной. И затем случается то, что 
случилось: он медленно машет мне рукой, и исчезает на западе, летя по 
направлению к своими траншеям. Я иду домой. Я ошеломлен. Некоторые полагают, 
что пулемет Гийнемера тоже был неисправен. Другие считают, что я должен был 
протаранить его в отчаянии. Но я никому из них не верю. Я и по сей день считаю, 
что рыцарские традиции прошлого не погибли. Поэтому я кладу запоздалый венок на 
его безымянную могилу.

19 июня из отпуска возвращается Гонтерман. Его губы сжимаются, когда я говорю 
ему о судьбе, которая постигла нашу эскадрилью в последние недели. «Ну что ж, 
Удет, тогда мы остались вдвоем». Я уже отправил письмо Грассхоффу, но в этот 
момент я не могу заставить себя поднять эту тему. Я откладываю ее до вечера. 
После обеда Гонтерман уже слетал на вылазку. Он сбил своего противника и его 
машина получила двенадцать пробоин. Я нахожусь на летном поле, когда он 
приземляется, и мы вместе отправляемся в замок. Первый раз я вижу его сразу же 
после полета. Его лицо бледно и мокро от пота. Непреклонное хладнокровие, 
которым всегда от него веет, исчезло. Я вижу перед собой человека, нервы 
которого на пределе. Это не принижает его в моих глазах, а лишь придвигает 
ближе к нему. Я восхищаюсь его самодисциплиной которая позволяет ему в другое 
время удерживать себя в руках. Когда мы идем вместе, он ругает себя. Пробоины в 
самолете его расстроили. Я пытаюсь успокоить его. «Тот, кто стреляет, должен 
ожидать, что и в него самого будут стрелять», говорю я. Мы идем по устланной 
гравием дорожке в парке по направлению к дому. Здесь стоит маленький садовый 
столик. Гонтерман останавливается, зачерпывает пригоршню гравия и кладет на 
стол листок. Он медленно сыпет гравий на листок. Каждый раз, когда один из 
камешков ударяется о поверхность стола, тот издает звенящий звук, как будто в 
него попала пуля. «Видишь, Удет, так это происходит», говорит он, занимаясь 
этим, «пули падают из рук Господа Бога» – он указывает на листок, они подходят 
все ближе, ближе. Рано или поздно, они поразят нас, можешь быть уверен». 
Быстрым движением руки он смахивает все со стола. Я смотрю на него искоса. Его 
нервы изношены еще больше, чем мне казалось. Я чувствую себя странно в его 
присутствии, и мое желание уйти становится сильнее. Сам воздух Бонкура ложится