Пуца окутывается огнем и дымом. Но Пуц сидит прямо в центре этого ада, голова 
повернута ко мне. Вот он медленно поднимает правую руку к своему шлему. Может 
быть это последняя конвульсия, но это выглядит так, как будто он отдает мне 
салют – в последний раз. «Пуц, " кричу я, „Пуц!“ Затем его машина разваливается 
в воздухе. Фюзеляж ныряет вертикально вниз как огненный метеор, за ним следуют 
оторвавшиеся крылья. Я ошеломлен и гляжу через борт вслед падающим обломкам. 
Французские эмблемы на крыльях сверкают как два злобный глаза. В тот же самый 
момент у меня появляется чувство, что это может быть только сам Гийнемер! Я иду 
вниз, я должен его достать! Но крылья Альбатроса не рассчитаны на такие 
перегрузки. Они начинают трястись все больше и больше. и я боюсь, что машина 
развалится в воздухе. Я выхожу из преследования и возвращаюсь домой. Все 
остальные уже приземлились. Они стоят группой на летном поле, подавленно 
говорят друг с другом. Глинкерман стоит в стороне от остальных. Он углублен в 
свои мысли, что-то чертит на земле своей тростью. Его собака прижалась к 
коленям. Но его мысли так далеко, что он ее не замечает. Когда я подхожу к нему,
 он поднимает голову и смотри на меня: „Прости меня, Коротышка, но я правда не 
мог помешать этому. Он зашел на нас со стороны солнца и когда я сообразил, что 
происходит, все уже было кончено.“ На его лице – боль. Я знаю его достаточно 
хорошо, чтобы понять, что он будет теперь мучить себя неделями. Потому что он 
летел вслед за Пуцем и обязан был защищать его хвост от атаки. Но я также знаю 
и то, какой Глинкерле товарищ. Когда я летаю с ним, я чувствую себя в 
безопасности, потому что он скорее даст разорвать себя на куски, чем даже на 
секунду оставит без прикрытия мою спину. „Оставь это, Глинкерле“, говорю я ему 
и похлопываю его по спине, „никто не виноват, или мы все в равной степени 
виновны“. Затем я иду к себе и пишу рапорт для начальства, затем письмо 
родителям Хейниша.

Смерть летит быстрее… Ординарец поднимает меня на ноги, прерывая мой 
послеобеденный сон. Звонок из Мортьера: Здесь только что разбился самолет нашей 
эскадрильи. Пилот, сержант Мюллер, мертв. Я еду. Меня ждут несколько старых 
солдат, с волосами белыми, как мел Шампани. Они положили его в амбаре и ведут 
меня к нему. Его лицо тихо и мирно. Возможно, он умер легко и быстро. Я 
выслушиваю рапорт о катастрофе и возвращаюсь в Бонкур. На летном поле тишина. 
Все вылетели на послеобеденное патрулирование.

К вечеру они возвращаются по двое и по трое. Глинкермана нет. Двое летевших с 
ним потеряли его из виду. Он исчез в облаках, направляясь на запад. Та же самая 
песня, та же горькая песня… На аэродроме стоит его трость, воткнутая в землю. 
На ней – фуражка. Это – амулет Глинкермана. Когда он поднимается в воздух, то 
оставляет ее здесь, когда возвращается, забирает ее. Большая серая овчарка 
кружит рядом с тростью. Когда я иду через поле, она бежит за мной. Обычно она 
никогда этого не делает. Она предана Глинкерману и может укусить любого, кто 
подойдет к нему близко. Но сейчас она пихает свою влажную, холодную морду мне в 
руки. Мне трудно сохранять самообладание. Но Гонтерман оставил меня командовать 
и никто не увидит моей слабости. Я прошу ординарца обзвонить все части и 
спросить, не приземлялся ли на их участке фронта наш самолет. «Все части?», 
переспрашивает он. «Все, конечно все!», ору я на него. «Как только что-то 
появится, дайте мне знать. Я буду в своей комнате.» Я пытаюсь держать себя в 
руках и говорю это так тихо и спокойно как только могу. Медленно приходит ночь. 
Я сижу у открытого окна и смотрю в сгущающуюся темноту. Узкий серебряный серп 
луны медленно карабкается вверх по массивным вершинам деревьев в парке. 
Невыносимо громко стрекочут сверчки. Довольно влажно и ночью, наверное, будет 
дождь. Собака Глинкермана со мной в комнате. Она не спит, ходит по комнате туда 
и сюда. Иногда скулит. Глинкерман, Глинкерле! Восемь дней назад он сбил Спад, 
севший мне на хвост, на следующий день я отогнал преследовавший его вражеский 
самолет. Он обязан вернутся, он не может оставить меня одного.

В десять часов ординарец вбегает в мою комнату: «Герр лейтенант, скорее идите к 
телефону, звонят с пехотного поста неподалеку от Огрувеля! Глубокий, мрачный 
голос. Да, рядом с ними приземлился немецкий самолет. У пилота черные волосы, 
разделенные пробором пополам. Больше никаких примет нет. Все сгорело дотла. Пес 
лает так громко, что я должен выгнать его из комнаты. Я зажигаю настольную 
лампу и прошу ординарца Глинкермана принести его вещи. Потертый бумажник. В нем 
немного денег. Фотография девушки, незаконченное письмо. „Дорогая!“, начинается 
оно, но он уже никогда не будет дописано. На следующее утро во двор въезжает 
повозка. В ней – деревянный ящик. Мы снимаем его и ставит в палатку Глинкерле. 
Мы кладем на ящик его фуражку и дубовую трость и закрываем дерево цветами и 
зелеными ветками. Через два дня мы хороним Глинкермана. Утром последнего дня 
ему приходит повышение в чин лейтенанта. Он был бы очень счастлив, если бы 
дожил. Это приказ я передаю его родителям через человека, который едет в 
Мюльхаузен на побывку. С собой он возьмет и его собаку. Пес царапает землю 
когтями и его приходится силой волочить от палатки Глинкермана. Когда машина 
отходит, она все еще воет, совсем как человек. 4 июля в бою погибает сержант 
Эйхенауэр. В тот же день я пишу Грассхоффу, старому приятелю по Хабсхайму: «Я 
хочу попасть на другой фронт, я хотел бы отправится туда с тобой. Я последний, 
кто остался в живых из Ясты 15, последний из тех, кто когда-то покинул 
Мюльхаузен и отправился в Шампань.

В Ясте 15, выросшей из старой Хабсхаймской группы, сейчас осталось только 4 
самолета, три сержанта и я сам – их командир. Почти всегда мы летаем поодиночке.