заброшенности и уныния. Несколько стройных тополей вдоль шоссе мерзнут на 
мартовском ветру.

Мы расквартированы в небольшом городке Ле-Сельве. Мы с Эссером остаемся вместе. 
Наша комната совсем аскетична, но Эссеру вскоре приходит в голову решение. Он и 
его ординарец реквизируют из заброшенного поместья красные вельветовые занавеси.
 Пара шелковых пижам переделана в абажуры. И наша комната приобретает черты 
знойного комфорта. Напротив нас размещена французская элитная эскадрилья. 
Полагают даже, что среди них Нунжессер и сам Гийнемер, ас из асов, Рихтгофен 
противника. Они летают на одноместных Спадах с 180-сильным мотором Испано. 
Быстрые, проворные машины, превосходящие наших Альбатросов, особенно в 
пикировании, когда плоскости наших крыльев начинают вибрировать так сильно, что 
мы боимся как бы они не оторвались в воздухе. Более прочные Спады выдерживают 
эти перегрузки гораздо лучше. Противовоздушная оборона организована намного 
серьезнее по сравнению с Вогезами.

Я замечаю это во время самого первого вылета. Осколок зенитного снаряда 
расщепляет переднюю стойку и я с трудом сажаю самолет на своем аэродроме. Почти 
все воздушные бои не приносят результатов и наша мораль падает день ото дня. 
Однажды вечером, мы с Эссером сидим в нашей комнате. Его сообразительный 
ординарец притащил откуда-то граммофон. Мы набиваем в его рупор тряпки чтобы 
приглушить звук и теперь он звучит так же меланхолично, как песня деревенской 
девушки на заднем дворе. Эссер сидит и пишет письмо своей невесте, он делает 
это каждый день, строя планы на будущее.

16 апреля наша эскадрилья наконец добивается своего первого успеха. Глинкерман 
сбивает Кадрон, Эссер – Ньюпор. Другие пилоты наблюдают за тем, как Эссер 
преследует другой вражеский самолет и исчезает на западе. Больше о нем ничего 
не слышно и я провожу ночь один в комнате с красными вельветовыми занавесями. 
На следующий день нам звонят из траншей. Наш командир едет туда и к вечеру 
возвращается. В его автомобиле лежит мешок, такой маленький, что там может 
поместиться только ребенок, это все, что осталось от Эссера. Командир пишет его 
родителям, он просит, чтобы я написал его невесте во Фрайбург. Мне трудно 
писать, это самое трудное письмо, которое я писал когда-либо в своей жизни, но 
вскоре мне предстоит написать много таких писем. На следующее утро после 
похорон Эссера, ко мне подходит Пуц. Его круглое, курносое лицо полно симпатии. 
«Знаешь, Коротышка», говорит он, «Это так ужасно, жить одному в комнате с 
пустой кроватью. Если хочешь, я могу переехать к тебе». Мы пожимаем руки и 
вечером ординарец меняет карточки на двери. Карточка «Летенант Хейниш» висит 
теперь там, там где раньше была карточка «Лейтенант Эссер».

24 апреля я одерживаю свою первую победу на этом участке фронта. Над Шавиньоном 
я встречаюсь с Ньюпором и зажигаю его после короткого боя. Я вижу как он 
взрывается на земле, среди воронок от снарядов. Это моя пятая подтвержденная 
победа, потому что после моего боя над Мюльхаузеном я сбил еще три самолета, 
когда мы базировались в Хабсхайме. Через два дня, 26 апреля, – мой день 
рождения. Я пригласил всех своих друзей в красный салон. С помощью Беренда 
испечены три фунтовых торта. У нас есть какао и стол, покрытый белой скатертью, 
стоит посредине комнаты, как будто на детском празднике. Мы сидим вокруг него и 
ожидаем возвращения нашего командира, первого лейтенанта Рейнхольда. Два часа 
назад, вместе с двумя другими летчиками, он вылетел на патрулирование. В два 
часа двое других возвращаются. Они говорят, что потеряли его из виду во время 
воздушного боя, когда он преследовал своего оппонента, пытавшегося скрыться в 
облаках. Они смущены и расстроены. Конечно, они говорят правду. Но тень 
сомнения все равно остается, потому что в воздухе группа должна держаться 
вместе, как кисть и плечо, как голова и тело. Каждый ответственен за жизнь 
своего ведущего как за свою собственную. Это делается для того, чтобы ведущий 
чувствовал прикрытие сзади и смог бы сконцентрироваться на атаке.

В три тридцать я говорю: «Давайте начнем. Поскольку он опоздал, ему придется 
есть одному». Все начинают есть. Хотя все голодны и у торта отличный вкус, 
командиру оставлены два куска. Рейнхольд как бы среди нас. Никто не говорит о 
нем, но наши мысли постоянно возвращаются к нему. Это заметно и по разговорам, 
быстро затихающим и беспредметным. В пять звонит телефон. Глинкерман, который 
сидит ближе всех, и подает мне знак, передавая трубку. Но другие уже заметили 
это и в комнате стоит гробовая тишина. На том конце линии я слышу скучающий 
голос: «Это у вас пилот пропал?» «Так точно», отвечаю я поспешно. На том конце 
– тишина. Затем приглушенный разговор – я могу разобрать лишь отдельные слова – 
«Как он выглядел, тупица?»… Снова слышится скучный голос в трубке: «Что он еще 
носил, кроме летного шлема?» Я вспоминаю, что Рейнхольд всегда носил пару 
наушников. «Да, это он», кричу я, «Лейтенант Рейнхольд у вас?» «Мы не нашли 
никаких документов», и тихо: «Какой у него был полковой номер, Отто?» Затем, 
громче, обращаясь ко мне: «На его погонах номер 135». «Мертв?» «Да!» «Где вы 
находитесь, мы сейчас приедем». «Неподалеку от Лиерваля. Вы издалека увидите 
его самолет. Я вешаю трубку и смотрю на остальных. Все бледны и серьезны. 
„Пошли!“, говорю я.

Мы бросаемся к автомобилю и мчимся по испещренному снарядными воронками шоссе 
по направлению к Лиервалю. Машина Рейнхольда лежит в самом центре поля. Она 
почти не повреждена и выглядит так, как будто готова к взлету в любую секунду.