После  завоевания  власти идеология начала  заметно  отходить на второй
план. В  основном  только  Геббельс и Борман  вели  борьбу против  опошления
партийной программы. Они не ослабляли усилий по идеологической радикализации
Гитлера.  Если судить по  публичным  выступлениям, к кругу твердых идеологов
принадлежал  и  Лей,   но  он  был  мелковат,  чтобы   завоевать  сколь-либо
значительный авторитет. Гиммлер же, напротив, шел  откровенно каким-то своим
шарлатанским  путем,   сваливая  в  одну  кучу  верования   древнегерманской
прорассы, элитизм  и убежденность в пользе  потребления исключительно свежих
натуральных  продуктов,  и все  это  он начинал облекать в  экзальтированные
полурелигиозные формы. Над  этими  его  "исканиями" подшучивали прежде всего
Гитлер и Геббельс, и надо признать, что Гиммлер сам как бы приглашал к этому
своей  тщеславной  тупостью. Как-то японцы поднесли в дар самурайский меч, и
он  тут  же открыл  родственность германских и японских культов  и с помощью
ученых все строил  разные догадки, каким образом это можно объяснить в свете
расового учения.
     Одним из особенно  волновавших Гитлера вопросов было, как на длительную
перспективу обеспечить его Рейху достойную подрастающую смену.  Зародыш идеи
подал  Лей, которому  Гитлер  передал  всю организацию  системы  воспитания.
Благодаря созданию "школ Адольфа Гитлера" для молодежи и "Орденских замков",
которые бы поставляли руководящие кадры, предстояло вырастить компетентную и
идеологически вышколенную элиту. Вероятно, такой отбор сгодился бы только на
кадровое  наполнение партийно-бюрократического аппарата. Для практической же
жизни это пополнение, проведшее в изоляции молодые годы за высокими стенами,
вряд  ли было  бы пригодно. А  в том, что касается высокомерия и  завышенной
оценки  своих  собственных талантов  и возможностей,  этим юнцам  не было бы
равных.  В чем,  впрочем, уже можно было  убедиться  по первым  результатам.
Примечательно,  что высокопоставленные функционеры не направляли своих детей
в такие школы. Даже такой фанатичный партейгеноссе как  Заукель  не направил
на  эту стезю ни  одного из своих многочисленных чад. А Борман же  --  и это
очень показательно -- отправил одного из своих сыновей в одну из таких  школ
... в наказание.
     Для активизации подзапущенной идеологической работы,  по представлениям
Бормана, была необходима  война  против церкви.  Он  был движущей  силой  ее
обострения, и он не упускал  для этого  ни  одного случая во время застолий.
Некоторая  медлительность  Гитлера в этом вопросе отнюдь  не могла вводить в
заблуждение относительно того, что он просто  выжидает подходящий момент для
решения этой проблемы.
     Здесь,  в  мужском обществе, он  был грубее и откровеннее,  чем в своем
зальцбургском  окружении.  "После того, как я  разберусь  со  всеми  другими
вопросами.  -- иногда говаривал он,  -- я  и с  церквью рассчитаюсь. Ей небо
покажется в овчинку".
     Но  Борману  не  терпелось.  Его  жестокой  прямолинейности  был   чужд
расчетливый прагматизм Гитлера.  Он  использовал малейший  повод, чтобы чуть
еще продвинуться  в своих намерениях. Даже  за  обедом он нарушал неписанное
правило не касаться тем, которые могли бы расстроить Гитлера. У Бормана была
для этого даже разработана особая тактика.  Он договаривался с кем-нибудь из
присутствующих подбросить  ему мяч в виде рассказа о  какой-нибудь очередной
подстрекательской речи  священника  или епископа, рассказ должен был вестись
достаточно громко,  чтобы привлечь внимание  Гитлера.  На вопрос  последнего
Борман замечал, что  произошла неприятность, но вряд ли о  ней  стоит сейчас
говорить, он  не  хотел бы портить Гитлеру  обед. Но тут уже Гитлер  начинал
допытываться,  а  Борман,  делая  вид,  что  прямо-таки  преодолевает  себя,
подробно все излагал. Сердитые взгляды гостей смущали его столь же мало, как
и наливавшееся кровью лицо Гитлера. В нужный момент он  извлекал из портфеля
папку и зачитывал целые пассажи  из подстрекательской  речи  или  церковного
послания.  После таких эпизодов Гитлер часто  бывал в таком раздражении, что
--  верный признак  гнева  -- начинал  щелкать  пальцами, переставал есть  и
грозил расквитаться. Ему легче было примириться  с  хулой  и  возмущением за
рубежом,  чем  с  непокорностью  внутри.  Невозможность  обрушиться  на  нее
карающим  мечом  доводила  его до  белого каления, хотя  вообще-то  он  умел
владеть собой.
     У Гитлера не было чувства юмора. Он предоставлял другим  шутить, сам же
смеялся  громко  и раскованно, он мог от смеха буквально  сгибаться пополам,
вытирая с  глаз  слезы. Смеялся он  охотно, но,  в сущности, всегда за чужой
счет.
     Геббельс умел лучше всех развеселить  каким-нибудь анекдотом Гитлера  и
одновременно  унизить кого-либо из соперников: "Вот  недавно, -- рассказывал
он, Гитлер --  югенд потребовала от  нас, чтобы мы распространили для печати
заметку по случаю 25летия со дня рождения их  начальника штаба Лаутербахера.
Я  распорядился  направить  ему  небольшой  текстовый  набросок,  в  котором
отмечалось,  что  он  встречает  свой день рождения "в полной  физической  и
умственной ясности". Больше  мы ничего от него  не слышали". Гитлер согнулся
пополам от хохота,  а Геббельс  своей цели --  дискредитировать занессшегося
молодежного фюрера -- достиг лучше, чем сделай он пространный доклад. Гитлер
охотно и часто рассказывал за обеденным столом о своих молодых годах и особо
подчеркивал  строгость  воспитания:  "Я частенько получал от  отца  здоровую
взбучку. Сегодня я думаю, что это было необходимо и что это пошло напользу".
Вильгельм Фрик, министр  внутренних дел, как-то раз встрял тут своим блеющим
голосом: "Да,  уж  сегодня  по всему видать, что  Вам, майн фюрер, это пошло
напользу".  Всеобщий  парализующий ужас.  Фрик пытается спасти ситуацию:  "Я