предметов,  как  обществоведение,  стимулирующих   способность  к  выработке 
самостоятельных  политических  оценок.  На  уроках немецкого  языка  даже  в 
выпускных классах писали сочинения только  на литературно-исторические темы, 
просто-напросто исключавшие  размышления об общественных  проблемах. Конечно,
такой аскетизм школьной  жизни не способствовал  возникновению  политических 
споров  в  школьном дворе или вне  школы.  Коренное отличие  от  сегодняшней 
действительности заключалось также  в невозможности  поехать за  границу. Не 
было организации, которая позаботилась  бы  о  молодежи, даже  если бы  были 
деньги  для  поездки  за  границу.  Я  считаю  необходимым  указать  на  эти 
недостатки,   которые  сделали  то   поколение   беззащитным  перед   быстро 
умножающимися в то время техническими средствами воздействия на людей.
     Дома  также  не  велись  разговоры  о  политике.  Это  было  тем  более
удивительно, что мой отец с 1914 г. был убежденным либералом. Каждое утро он с 
нетерпением ожидал "Франкфуртер Цайтунг", каждую неделю  читал критические 
статьи в журналах "Симплициссимус" и "Югенд". Интеллектуально ему близок был 
Фридрих Науман, выступавший за социальные реформы  в мощной Германии.  После 
1923  г. мой отец стал  сторонником  Куденгова-Калерги и ревностно отстаивал
его  идеи  паневропеизма. Он  определенно хотел  бы  поговорить  со  мной  о
политике,  но  я скорее  уклонялся  от  таких  возможностей, и  мой  отец не
настаивал. Такое  отсутствие политических интересов, правда, соответствовало 
поведению усталой и  разочарованной в результате войны, революции и инфляции 
молодежи; однако, одновременно это не  позволяло мне определить политические 
масштабы, категории суждения. Мне больше нравилось ходить в школу через парк 
гейдельбергского  замка и там  с шеффелевской  террасы  по  нескольку  минут 
мечтательно  рассматривать старый город и развалины замка. Эта романтическая 
склонность к разрушенным  крепостям и  кривым улочкам сохранилась  у  меня и
вылилась  позднее  в   мою  страсть  коллекционировать  ландшафты,  особенно 
гейдельбергских  романтиков.  Иногда  по  пути к замку  я  встречал  Штефана 
Георга,   преисполненного  чувства  собственного  достоинства   и   имевшего 
чрезвычайно  гордый вид;  казалось, будто от  него исходил святой  дух. Так, 
наверное,  выглядели великие  миссионеры,  потому  что он  обладал  каким-то 
магнетизмом.   Мой   старший    брат   был   старшеклассником,   когда   ему 
посчастливилось войти в ближайшее окружение мастера.
     Меня сильнее  всего привлекала музыка.  В Мангейме я до  1922 г. слушал
молодого Фуртвенглера  и затем Эриха Клейбера.  В то  время я  находил Верди 
более впечатляющим, чем Вагнера, а Пуччини был для меня "ужасен".  Напротив, 
мне  очень  нравилась одна  симфония  Римского-Корсакова, и  Пятая  симфония 
Малера, хотя  и  казалась  мне  "довольно сложной, но  она мне  понравилась" 
(кавычки автора).  Посетив  берлинский Шаушпильхаус,  я  отметил,  что Георг 
Кайзер -   "самый   значительный  современный  драматург,  в  произведениях 
которого  шла борьба вокруг понятия, ценности и власти денег",  а,  посмотрев 
ибсеновскую  "Дикую утку", я нашел, что порядки в высшем обществе показались 
нам  смешными:  эти персонажи "были комедийными". Ромен Роллан своим романом 
"Жан Кристоф" усилил мое восхищение Бетховеном.
     Так что  это  было лишь  приступом юношеского нигилизма, когда  мне  не 
нравилась кипучая  общественная жизнь  дома.  Предпочтение,  отдаваемое мной 
авторам с социально-критическими позициями, товарищам по обществу гребли или 
альпинизма,  носило  вполне  оппозиционный  характер. Даже  привязанность  к 
простой буржуазной семье противоречила обычаю искать себе компанию и будущую 
жену в  своей касте (в замкнутом социальном  слое, к  которому  принадлежала 
твоя семья).  У меня  даже возникла стихийная симпатия к крайне левым,  хотя 
эта склонность так и не оформилась во что-то осязаемое. Я  был невосприимчив ко 
всякого  рода политической  деятельности:  на это  никак  не  повлиял мой 
национализм и то, что я, например, во время оккупации Рурской области в 1923 г. 
волновался из-за бесчинств оккупантов или грозящего угольного кризиса.
     К  моему удивлению,  я  написал лучшее в  выпуске сочинение на аттестат
зрелости. Тем не менее я подумал про себя "Тебя это вряд ли касается", когда
ректор  школы  в своем заключительном слове  объявил  нам, абитуриентам, что 
теперь для нас "открыт путь к самым великим свершениям и почестям".
     Будучи лучшим математиком класса, я  хотел продолжить свои занятия этим 
предметом. Мой отец привел убедительные доводы против этого  намерения, и  я не 
был бы математиком, знакомым с законами логики, если  бы не  уступил ему. Ближе 
всего  после этого мне была профессия архитектора, оставившая  столько 
впечатлений  со  времен моей юности. Итак я, к  большой радости  отца, решил 
стать архитектором, как он сам и его отец.
     В первом семестре я,  по финансовым соображениям,  учился в Техническом 
институте  по   соседству  в  Карлеруэ,  потому   что   инфляция   буквально 
захлестывала. Поэтому мне каждую неделю приходилось предъявлять к оплате мой 
вексель,  а  в  конце  недели  сказочная  сумма  превращалась  в  ничто.  Из 
велосипедной экскурсии  по Шварцвальду я писал  в середине сентября 1923 г.: 
"Здесь очень дешево! Ночь в гостинице -- 400000 марок и ужин 1800000. Молоко 
(пол-литра) - 250000 марок". Спустя  полтора месяца, незадолго до окончания 
инфляции, обед в гостинице стоил 10-20 миллиардов, а в студенческой столовой - 
1 миллиард, что  соответствовало 7  пфеннигам золотом. За билет в театр я 
платил 300-400 миллионов.
     Моя семья вследствие этой  финансовой катастрофы была вынуждена в конце 
концов продать концерну торговый дом и фабрику моего покойного деда; продала за 
ничтожную часть  настоящей стоимости, но за "казначейское обязательство в 
долларах". И вот, моя ежемесячная сумма составляла 16 долларов, на которые я 
без забот прекрасно мог жить.