отцу ко дню рождения мой первый "шедевр": чертеж своего рода "часов жизни" в 
обильно украшенном завитушками корпусе, поддерживаемом коринфскими колоннами и  
лихо закрученными  волютами. Я употребил для этого все  цвета туши, какие 
только мог. При поддержке  служащих  мастерской  возникло произведение, явно 
обнаруживавшее склонность к эпохе позднего ампира.
     Помимо  фаэтона  у моих  родителей  до  1914  г.  был лимузин,  которым
пользовались зимой и  для поездок по городу. Эти машины стояли в центре моих 
технических мечтаний. С началом войны, чтобы поберечь покрышки,  их пришлось 
поставить на козлы, но если поладить с шофером, то можно было сесть в гараже за 
 руль: это были первые ощущения технической лихорадки  в  том  пока  едва 
технизированном мире. Лишь когда  я вынужден  был в тюрьме Шпандау в течение 20 
 лет  как человек, например, XIX века  обходиться  без радио, телевизора, 
телефона  и автомобиля,  когда  меня  даже лишили  возможности  пользоваться 
выключателем, мной  овладевало похожее  счастливое чувство, когда  спустя 10 
лет мне разрешили работать с электрополотером.
     В 1915 г. я столкнулся с другим изобретением технической революции этих 
лет.  Под  Мангеймом  помещался  один  из  цеппелинов,  предназначенный  для 
воздушных налетов на  Лондон. Командир  и офицеры  вскоре стали  постоянными 
гостями в нашем доме. Они пригласили двух моих  братьев и  меня осмотреть их 
воздушный  корабль;  я,  десятилетний, стоял  перед  техническим  великаном, 
карабкался  в  машинную  гондолу,  и  далее -  по  таинственным  полутемным 
переходам внутри  аэростата, в  гондолу пилота. Когда  воздушный  корабль  к 
вечеру стартовал, командир делал  красивую петлю над нашим домом, а  офицеры 
махали  из  гондолы  простыней, взятой у  нашей матери. Ночами я  со страхом 
представлял себе, что корабль может сгореть, а наши друзья - погибнуть.
     Моя фантазия была направлена на  войну,  успехи и  поражения на фронте, 
страдания солдат. По  ночам иногда было слышно, как  далеко под  Верденом  с 
грохотом  сшибались  два  железных  вала.  Из по-детски  пламенного  чувства 
солидарности я часто по нескольку ночей спал рядом с моей мягкой постелью на 
жестком  полу,   потому  что  мне   казалось,  что   жесткая  постель  более 
соответствует лишениям фронтовиков.
     Трудности  с продовольствием и "капустно-свекольная зима" не миновали и 
нас.  У нас было богатство,  но не  было родных и  знакомых в  деревне,  где 
снабжение было лучше. Правда, моя мать  умела придумывать все  новые и новые 
вариации на тему капусты и свеклы, но часто я бывал так голоден, что тайно с 
большим аппетитом один за  другим поедал твердые как  камень,  оставшиеся от 
мирного времени собачьи бисквиты,  пока не приканчивал весь пакет. Воздушные 
налеты на Мангейм, по сегодняшним представлениям довольно безобидные, начали 
учащаться; небольшая бомба попала  в один  из соседних домов;  начался новый 
отрезок моей юности.
     Неподалеку  от  Гейдельберга  мы   владели  с  1905  г.  летним  домом,
построенным на отвалах  каменоломни,  откуда, по  слухам, брали  камень  для 
строительства  расположенного поблизости гейдельбергского замка. За равниной 
поднимались гряды Оденвальда, тропы  тянулись по склонам сквозь старые леса, 
сквозь просеки порой  открывался вид на  долину  Неккара.  Здесь были покой, 
прекрасный сад, овощи, а также корова у соседей. Летом 1918 г. мы переехали.
     Состояние моего здоровья вскоре  улучшилось. Каждый день, будь то снег, 
гроза и дождь, я проделывал 45-минутный путь до школы, последний его отрезок 
часто бегом. Потому что  велосипедов в то время после  военных экономических 
трудностей не было.
     Дорога вела мимо клуба общества гребли. В 1919 г. я стал его членом и в
течение двух лет рулевым  четверки и  восьмерки.  Несмотря  на мое еще хилое 
сложение я  вскоре стал  старательным гребцом. В  16 лет  я  стал  загребным 
юниорской четверки и  восьмерки  и участвовал  в нескольких гонках.  Впервые 
мной овладело честолюбие. Оно открыло во мне возможности, о которых я сам не 
подозревал. Это  была первая страсть моей жизни. Возможность  задавать  ритм 
всей команде привлекала меня еще сильнее, чем шанс обратить на себя внимание и 
добиться уважения в к тому же очень небольшом мирке гребцов.
     Правда, мы  в большинстве  случаев проигрывали. Поскольку, однако, речь 
шла о  командном зачете, меру собственной вины  определить было  невозможно. 
Напротив: возникло  чувство совместных  действий и  поражений.  Преимущество 
таких  тренировок  заключалось  также  в  принятии  торжественного  обещания 
воздержания.  В  то  время я презирал тех  моих соучеников, которые находили 
свои первые удовольствия в танцах, вине и сигаретах.
     По дороге  в  школу,  в 17 лет, я познакомился с моей будущей спутницей
жизни. Это подстегнуло мое усердие в школьных занятиях, потому что уже через 
год мы решили пожениться после окончания моей учебы. Я уже несколько лет был 
хорошим математиком; но теперь улучшились  и мои оценки по другим предметам, и 
я стал одним из первых в классе.
     Наш учитель немецкого языка, убежденный демократ, часто читал нам вслух 
статьи из либеральной "Франкфуртер Цайтунг".  Без этого учителя я провел  бы 
свои школьные  годы  совершенно  вне  сферы  политики.  Дело в  том, что нас 
воспитывали в соответствии с буржуазной консервативной традицией и, несмотря на 
революцию, мы считали что власть и признанные авторитеты в обществе – от бога. 
Течения, повсюду  возникавшие в начале двадцатых годов,  нас  почти не 
коснулись.  Подавлялась также критика  школьных порядков, учебного материала и, 
 тем более, начальства. От нас требовали безусловной веры в непререкаемый 
авторитет  школы. Нам  даже  не  приходило  в голову  подвергнуть  сомнениям 
установившиеся в школе порядки, потому что в школе мы были подчинены диктату в 
известной степени абсолютной системы господства. Кроме того, не было таких