Когда  инфляция закончилась,  я  весной  1924  г. перешел  в Мюнхенский 
Технический институт. Хотя я  учился там до  лета  1925 г., а Гитлер,  после 
освобождения из  тюрьмы, снова  заявил  о себе весной 1925  г.,  я ничего из 
этого  не  воспринял. В своих  подробных письмах я писал лишь о своей работе 
допоздна, о нашей общей цели пожениться через 3-4 года.
     На каникулах  моя  будущая  жена и  я  часто  бродили с еще несколькими
студентами в австрийских Альпах, мы шли от хижины к  хижине, трудные подъемы 
создавали ощущение того, что мы действительно чего-то добивались. Подчас я с 
характерным упорством уговаривал моих спутников  не прерывать  начатый поход 
даже  при самой плохой погоде, несмотря на бурю, ледяной дождь и холод, хотя 
туман закрывал вершину.
     Часто  с горных вершин мы  видели темно-серый слой облаков  над далекой 
равниной. Под нами жили  по нашим понятиям  измученные люди, мы считали, что 
стоим  высоко над ними. Молодые и несколько высокомерные, мы были убеждены в 
том,  что  только  порядочные  люди   любят  горы:  когда   нам  приходилось 
возвращаться  из своих  заоблачных далей  в нормальную жизнь низменности,  я 
нередко поначалу бывал сбит с толку городской суетой.
     "Связь  с  природой"  мы искали  также, путешествуя  на наших  складных 
байдарках. В то время путешествия такого рода были еще в новинку; водоемы не 
заполнены как сегодня лодками любых видов; в тишине  мы спускались по рекам, а  
вечером разбивали  палатку в самых  живописных  местах.  Эти  безмятежные 
путешествия сообщали нам частицу того  счастья,  которое  было  самим  собой 
разумеющимся  для  наших   предков.  Еще  мой  отец  в  1885  г.  Предпринял 
путешествие пешком и  на лошадях из  Мюнхена в  Неаполь  и обратно. Позднее, 
когда  он на своем автомобиле  смог объехать  всю Европу, он считал, что это 
путешествие было самым лучшим в его жизни.
     Многие представители нашего поколения искали  этот  контакт с природой.
При  этом дело было  не  только в  романтическом протесте против  буржуазной 
узости  -  мы бежали и  от  требований все усложняющегося мира. Нами  владело 
чувство, что окружающий  нас  мир утратил  равновесие - в природе же  гор и 
долин рек все еще чувствовалась гармония.  Чем более нетронутыми были  горы, 
чем  более  уединенными долины, тем более они нас привлекали.  Конечно, я не 
принадлежал  ни  к  какому  молодежному  движению, потому  что их массовость 
разрушила бы это стремление к изоляции, а я был скорее индивидуалистом.
     Осенью   1925   г.   я   направился   вместе   с   группой   мюнхенских
студентов-архитекторов в  Берлинский  технический институт,  находившийся  в 
районе Шарлоттенбурга. Я выбрал проектный семинар профессора Пельцига, но он 
ограничил  число его участников. Поскольку я  не очень преуспел в  черчении, 
меня  не приняли. Я и без  того сомневался, что  когда-нибудь  стану хорошим 
архитектором и  этот приговор не  стал для меня неожиданностью. В  следующем 
семестре  в  Берлин  пригласили  профессора  Генриха  Тессенова,  сторонника 
провинциально-ремесленного     стиля,     сведшего    свою     архитектурную 
выразительность  к минимуму: "Решающим является минимум пышности".  Я тут же 
написал моей будущей жене: "Мой новый профессор - самый значительный, самый 
просвещенный  человек  из всех,  кого  я  когда-либо  встречал.  Я в  полном 
восторге от него и работаю с большим рвением. Внешне он также лишен фантазии
и  сух,  как и я, но, несмотря на это, в его  постройках есть что-то  глубоко
пережитое.  Ум  его  ужасно  остр. Я  постараюсь  через  год  попасть  в его
мастерскую  и  еще  через  год  попытаюсь  стать его ассистентом.  Все  это, 
конечно, слишком уж оптимистично и показывает путь, которым я пойду в лучшем 
случае".  Уже  через  полгода  после  сдачи  моего  экзамена   я  стал   его 
ассистентом.  В  нем я нашел свой первый катализатор  -- пока через семь лет 
его не сменил другой, более мощный.
     Очень  высоко  я  ценил  и  нашего  преподавателя  истории архитектуры.
Профессор Даниэль  Кренкер, по происхождению  эльзасец,  не только увлекался 
археологией, но и был  эмоциональным патриотом: когда во время своей  лекции он 
 демонстрировал Страсбургский  собор,  он  расплакался  и  вынужден  был 
прервать  свою  речь.  Я  делал у  него доклад  по  книге  Альбрехта  Хауйта 
"Зодчество  германцев".  Одновременно  я  писал  моей будущей жене: "Немного 
смешения рас всегда хорошо. И если  мы сейчас находимся на нисходящей ветви, то 
 это не потому, что мы - смешанная раса. Потому что таковой  мы были уже
во времена  Средневековья,  когда  в  нас была еще внутренняя  энергия и  мы 
расширяли  свое жизненное пространство, когда мы вытеснили славян из Пруссии 
или  позднее  пересадили европейскую  культуру  на  американскую  почву.  Мы 
нисходим,  потому  что  наши силы  израсходованы;  точно  так  же,  как  это 
случилось   с  египтянами,  греками  или  римлянами.   Здесь  ничего  нельзя 
изменить".
     Берлин двадцатых  годов был фоном, из  которого я  черпал вдохновение в
годы  моей учебы.  Многочисленные театральные постановки производили на меня 
очень сильное впечатление: инсценировка "Сна в летнюю ночь" Макса Рейнгарда, 
Элизабет Бергнер в "Орлеанской деве" Шоу, Палленберг в инсценировке "Швейка" 
Пискагора.  Но  меня   захватывали  и  постановочные  ревю   Шарелля  с   их 
ослепительным блеском. Напротив, я тогда еще не оценил вызывающий шик Сесиля
Б. де Милля.  Я  не подозревал,  что через десять  лет я  в  этом  отношении
переплюну  эту  киношную  архитектуру.  Я  еще находил эти фильмы  "довольно 
безвкусными на американский лад".
     Однако  все  впечатления  тускнели от  бедности  и безработицы.  "Закат 
Европы"  Шпенглера  убедил  меня, что мы  живем в  период  упадка,  имеющего 
сходство  с позднеримской  эпохой:  инфляция,  упадок нравов,  беспомощность 
империи. Эссе "Пруссачество и социализм" восхитило меня презрением к роскоши