останавливались перед лестницей, соответствовавшей богато  украшенному дому.
Впрочем, мы, дети  -  два моих брата и  я - должны были  пользоваться задней 
лестницей. Она была темная, крутая  и узкая и безо  всяких затей завершалась 
задним  коридором. И  все же  детям  было  нечего  делать  на фешенебельной, 
устланной ковром лестнице.
     Наш детский мир находился в задних комнатах от наших спален  до похожей на 
зал  кухни. Мимо нее  можно  было  пройти в  парадную  часть 14-комнатной 
квартиры. Из обставленного голландской мебелью зала с бутафорским камином из 
ценного дельфтского кафеля гостей проводили  в большую комнату с французской 
мебелью и драпировками в стиле ампир. Особенно прочно, и  сегодня  физически 
ощутимо врезались мне в память сверкающие  хрустальные люстры со  множеством 
свечей, а также  зимний сад, дизайн  которого  мой отец  купил  на всемирной 
выставке  в  Париже  в  1900 г.:  с индийской  мебелью  с  богатой  резьбой, 
занавесями  с ручной  вышивкой  и  покрытым  ковром диваном,  с  пальмами  и 
экзотическими растениями,  пробуждающий  мечты  о таинственно-далеком  мире.
Здесь  мои родители завтракали и здесь  отец делал нам,  детям, бутерброды с
ветчиной  со своей вестфальской родины. Воспоминания о прилегающей гостиной, 
правда,   стерлись   в  памяти,  но  облицованная  деревянными   панелями  в 
неоготическом  стиле  столовая  сохранила  свое очарование.  За  стол  могли 
одновременно сесть более  двадцати  человек. Здесь праздновали мои крестины, 
здесь и сегодня проходят наши семейные торжества.
     Моя мать ревностно и упоенно следила за  тем, чтобы мы  входили в число 
лучших семей мангеймского общества.  Со всей определенностью можно  сказать, 
что было не больше, но  и не  меньше 20-30 домов  в этом городе, позволявших 
себе  подобные  расходы.   Для  представительности  держали   многочисленную 
прислугу. Помимо по  понятным причинам любимой нами, детьми, кухарки, у моих 
родителей служили также  "кухонная девушка", горничная, часто лакей и всегда 
шофер,  а также для  присмотра  за  нами  гувернантка. Девушки носили  белые 
наколки,  черные платья и  белые  фартуки,  лакей  -  фиолетовую  ливрею  с
позолоченными пуговицами; самым великолепным был шофер.
     Мои родители  всеми силами стремились обеспечить своим детям прекрасную и 
беззаботную юность. Но осуществлению этого желания противостояли богатство и   
престижные   соображения,  светские  обязанности,   большое   хозяйство, 
гувернантка и  слуги. Я и сегодня  еще  ощущаю  искусственность и дискомфорт 
этого мира.  Кроме  того, у меня часто кружилась голова, иногда  я  падал  в 
обморок.  Гейдельбергский   профессор,  которому  меня  показали,   поставил 
диагноз: вегетососудистая дистония. Этот недуг означал существенную нагрузку на 
 психику и  рано поставил меня в зависимость от внешних обстоятельств.  Я 
страдал  тем более оттого, что мои товарищи по играм  и  оба моих брата были
физически  крепче, и я  чувствовал, что уступаю им. Они сами нередко  давали 
мне это почувствовать.
     Какой-либо  недостаток часто пробуждает компенсирующие силы. Во  всяком 
случае, эти трудности привели к тому, что я научился гибче приспосабливаться к 
окружению мальчика. Если позднее я проявил упорство и ловкость в отношении 
противодействующих мне обстоятельств и людей,  то это, по всей видимости, не в 
последнюю очередь связано с моей тогдашней физической слабостью.
     Когда наша гувернантка-француженка  выводила  нас  на прогулку,  мы,  в
соответствии с нашим  общественным статусом, должны были  нарядно одеваться. 
Конечно, нам запрещали играть в городских парках  или, тем более,  на улице. 
Поэтому наше поле игры находилось у  нас во дворе - ненамного  большем, чем 
несколько  наших  комнат  взятых  вместе  -  ограниченном и  зажатом  между 
задворками многоэтажных доходных домов. В этом  дворе росли два-три чахнущих 
без  воздуха  платана,  была  увитая  плющом  стена,  туфовые  блоки в  углу 
изображали грот. Толстый слой копоти уже с весны покрывал деревья и  листья,
и  все остальное, к чему  мы только могли  притронуться, способно было  лишь 
превратить нас в  совершенно неблагородных грязных городских детей. До того, 
как  я пошел в школу, я больше всего  любил играть с Фридой,  дочерью нашего 
домоправителя  Альмендингера.  Я  любил  бывать у  нее  в  скромной,  темной 
квартире в  полуподвале. Атмосфера скудной непритязательности и сплоченность 
живущей в тесноте семьи странным образом притягивали меня.
     Я начал учиться в привилегированной  частной  школе, в которой детям из
лучших семей нашего  промышленного города преподавали чтение  и письмо. Мне, 
всеми оберегаемому ребенку,  особенно тяжело было в первые месяцы  учения  в 
реальном  училище оказаться  среди  озорных сверстников. Мой  друг  Квенцер, 
впрочем, скоро научил меня всяким  глупостям, подбил меня также на то, чтобы 
купить  на  мои  карманные  деньги  футбольный  мяч.  Плебейский   поступок, 
вызвавший бурю  негодования  дома;  тем  более,  что  Квенцер  происходил из 
небогатой семьи. В это время, по-видимому, впервые проявилась моя склонность к  
статистическому  учету  фактов: я переписывал все замечания из  классного 
журнала в мой  "Календарь школьника "Феникс" и каждый месяц подсчитывал, что
получил больше всего замечаний. Конечно, я отказался бы от этой затеи,  если бы 
у меня самого не было шансов иногда возглавлять этот список.
     Архитектурная мастерская моего отца  примыкала к нашей  квартире. Здесь 
рисовали большие планшеты с  эскизами перспективы для  застройщиков; всякого 
рода чертежи возникали на синеватой кальке, запах которой  и сегодня все еще 
связан для меня с воспоминаниями  об этой  мастерской.  Постройки моего отца 
создавались под влиянием неоренессанса,  он  "перепрыгнул" через югендстиль. 
Позднее  образцом  для  него  стал  Людвиг  Гофман,  влиятельный  берлинский 
советник по делам градостроительства со своим спокойным классицизмом.
     В этой мастерской  на двадцатом году жизни я  создам в качестве подарка