сказал мне многозначительно: "Теперь нам известно, кто стоял за спинами тех,
кто покушался".  С этими  словами он  удалился.  Большего  я ничего  не  мог
разузнать.  Заур  и Дорш --  но не  я!  --  были  даже приглашены на  ночное
чаепитие узкого круга. Все это вселяло в меня беспокойство.
     Кейтель  же,  напротив,  совершенно  преодолел  кризис,  в  котором  он
пребывал несколько  недель из-за  изменившегося  к  нему  отношения  лиц  из
ближайшего  окружения Гитлера. Когда сразу же после взрыва бомбы он в клубах
пыли поднялся с  пола  и увидел, что Гитлер стоит невредимый, он, как теперь
охотно рассказывал Гитлер, бросился с криком "Мой фюрер, Вы живы! Вы живы! и
бурно, вопреки  весм принятым нормам  поведения, обнял  его.  Было ясно, что
после  этого Гитлер не  согласится на его смещение,  тем более, что  Кейтель
казался  ему  наиболее  подходящей  фигурой  для  свершения   возмездия  над
путчистами: "Кейтель сам чуть не погиб, он им не даст пощады", -- заявил он.
     На следующий день Гитлер был ко мне более благосклонен, и его окружение
последовало  его   примеру.  Под   его  председательством  в  чайном  домике
состоялось совещание, в  котором  наряду  с Кейтелем,  Гиммлером, Борманом и
Геббельсом  принял участие и я. Гитлер  провел, хотя  и без ссылки на  меня,
решение, которое я рекомендовал ему в памятной записке двумя неделями ранее,
и назначил Геббельса "Имперским уполномоченным по тотальному напряжению всех
сил" (14). Спасение придало ему большей решительности в притянии решений, за
несколько минут было принято то, за что Геббельс и я боролись более года.
     Под конец совещания  Гитлер остановился на событиях  последних дней: он
испытывает триумф, так как, наконец-то, наступил большой  перелом к лучшему.
Мы  пережили  времена  предательства, к командованию придут  новые  и  более
способные генералы. Теперь  ему совершенно очевидно, что Сталин, организовав
процесс над Тухачевским,  сделал  решающий шаг  к  повышению  боеспособности
своей армии. Ликвидируя Генеральный штаб, он открыл дорогу свежим силам, уже
не связанным с  царским временем. Обвинения  на московским процессах 1937 г.
он,  Гитлер,  всегда  считал  фальшивкой;  теперь  же,  после  20-гоиюля  он
спрашивает себя, а не стояла ли за ними некая реальность. Хотя  у него и нет
прямых  зацепок,  он  считает  теперь  предательское   сотрудничество  обоих
генштабов уже не совсем исключенным.
     Все  с этим  согласились. Особенно  старался  Геббельс. Он вылил  ведро
презрения  и издевок на  генералитет. Когда же я попытался  внести  какие-то
смягчающие оговорки,  он тотчас же наскочил на меня  резко  и  неприязненно.
Гитлер молча наблюдал за этим (15).
     То, что начальник войск связи генерал Фельдгибель тоже оказался в числе
заговорщиков,   дало   Гитлеру   повод   для   бурного  взрыва,   в  котором
удовлетворение, ярость и торжество сливались с чувством удовлетворения своей
дальновидностью:  "Теперь  мне понятно,  почему  все мои крупные  замыслы  в
России были обречены на неудачу. Все было  сплошным предательством! Без этих
предателей  мы  были  бы уже  давно  победителями!  Этим  я  оправдан  перед
историей! Теперь необходимо выяснить, не имелся ли в его распоряжении прямой
кабель в Швейцарию, по которому все  мои стратегические планы шли к русским.
Допрашивать его  с применением любых средств!.. И снова, вы  видите,  я  был
прав.  Кто  соглашался со мной, когда я решительно возражал  против создания
единой  структуры руководства вермахтом?  Вермахт,  сосредоточенный в  одних
руках,  --  это  опасность! Вы все и сегодня еще полагаете, что создание  по
моему приказу возможно большего числа дивизий СС было чистой случайностью? Я
знал,  что  я,несмотря  на   все  сопротивление,  делаю  и  приказываю...  А
генеральный инспектор бронетанковых  войск все твердил: все делается-де  для
дальнейшего раздробления вооруженных сил".
     Затем Гитлер снова пришел  в ярость,  заговорив об участниках путча: он
их  всех  "истребит  и  выкорчует".  На  память  ему  приходили имена людей,
когда-либо выражавших по  какому-нибудь поводу несогласие с ним и он  тут же
зачислял их в круг заговорщиков: Шахт был саботажником курса  на вооружение.
К сожеланию, он был слишком снисходителен по  отношению к нему.Гитлер тут же
отдал приказ  об аресте Шахта.  "И Гесса мы повесим  безо всякой пощады, так
же, как и  этих свиней, офицеров-предателей. Он  положил всему этому начало,
подал пример предательства".
     После  таких шквалов ярости Гитлер  обычно успокаивался. С облегчением,
которое  испытывает  человек,  только  что  переживший  опасность,  он  стал
рассказывать  подробности покушения,  затем снова свернул  к  рассуждениям о
начавшемся  перелосе  в ходе войны,  о  победе, которая совсем уж близка.  В
эйфорическом упоении он в провале путча черпал новую уверенность в победе, и
мы с легкостью снова заражались его оптимизмом.
     Вскоре   после  20-го   июля   строителями   был  сдан  бункер,   из-за
строительства которого Гитлер  тогда  и задержался  в  моем павильоне.  Если
постройка вообще может подниматься  до символа определенной ситуации, то это
был   именно  такой  случай:  похожий   на  древнеегипетские   пирамиды,  он
представлял  собой, собственно, монолитную бетонную  колоду -- без окон, без
прямой  вентиляции;  в  поперечном  своем  сечении  бетонная  масса  стен  в
несколько раз превышала полезную площадь. В  этой гробнице он жил, работал и
спал. Пятиметровой толщины стены, казалось,  и  в переносном смысле отрезали
его от внешнего мира, заточали его в его безумстве.
     Я  воспользовался пребыванием  в  Растенбурге, чтобы нанести прощальный
визит  получившему отставку уже вечером 20-го  июля начальнику  Генерального
штаба  Цейтцлеру  в  его  расположенно  неподалеку  ставке. Мне  не  удалось
отделаться  от Заура,  и  он увязался  за мной.  Наша  беседа была  прервана
адъютантом Цейтцлера, подполковником Гюнтером Смендом, зашедшим  доложиться.