Несколькими  неделями позднее он был  казнен, Заур сразу учуял неладное: "Вы
заметили, что  во взгляде  с  которым они обменялись,  промелькнула какая-то
особая доверительность?" Я раздраженно ответил : "Нет". Чуть позже, когда мы
с  Цейтцлером  остались  одни, выяснилось, что Сменд только что  вернулся из
Берхтесгадена,  гед  он  занимался  разборкой и  чисткой  сейфа Генерального
штаба. И то,  что Цейтцлер сообщил об этом совершенно спокойно, укрепило мою
уверенность в том, что заговорщики не посвящали его в свои планы. Передал ли
Заур свое наблюдение Гитлеру, мне не известно.
     Проведя  три дня  в  ставке фюрера, ранним  утром 24  июля  я  улетел в
Берлин.
     Доложили о прибытии шефа гестапо обергруппенфюрера СС  Кальтенбруннера.
Он никогда прежде не бывал у меня. Я принимал его лежа, потому что  моя нога
разболелась  снова.  За  внешней  сердечностью Кальтенбруннера,  как и ночью
20-го июля,  таилась  какая-то  угроза,  он  испытующе рассматривал меня. Он
перешел  прямо к  делу:  "В  сейфена  Бендлерштрассе  мы  обнаружили  список
правительства,  составленный  путчистами.Вам отведен  в  нем  пост  министра
вооружений". Он задавал  вопросы, было ли и что именно мне известно об  этом
уготованном мне назначении. Но в  общем  оставался корректным и, как всегда,
вежливым. Может  быть, оттого,  что при сообщенном мне известии у  меня было
очень растерянное  выражение лица, но только он склонен был поверить мне. Он
довольно скоро отказался  от  дальнейших вопросов и  вместо  этого вынул  из
кармана   документ   --   структура  правительства   после  государственного
переворота  (16). По-видимому,  документ  этот вышел  из-под  руки  офицера,
потому что с особой тщательностью было  разработано строение  вермахта.  Три
его рода войск сводились под  начало "Большого генерального штаба". В его же
подчинении  должен был находиться  и командующий  резервной армией,  который
одновременно становился  и  главным  начальником по  вопросам  вооружения, а
пониже,  в  его  подчинении,  в  маленьком  квадратике,  среди многих  иных,
печатными буквами было  выведено:  "Вооружение --  Шпеер".  Какой-то скептик
оставил карандашную пометку -- "если возможно" и поставил знак вопроса. Этот
неизвестный,  а  также  то,  что 20-го  июля я не  последовал приглашению на
Бендлерштрассе,  спасали  положение.  Примечательно,  но  Гитлер никогда  не
касался этого.
     Конечно,  я немало размышлял над тем, что бы  я сделал  в случае успеха
переворота  и что  бы  я  ответил  на  предложение  и  далее исполнять  свои
служебные обязанности. Вероятно,  на какой-то переходный период я согласился
бы на  это, но не без больших сомнений. Из всего, что мне сегодня известно о
лицах  и  мотивах заговора, очевидно, что мое сотрудничество  с  ними  очень
скоро излечило бы меня от моей  привязанности к Гитлеру и  что я пошел бы за
этими людьми. Однако уже  чисто внешне сохранение мною поста в правительстве
переворота  было бы  проблематичным  с  самого  начала, да и  по  внутренним
мотивам невозможным. Любая оценка природы режима с моральной точки зрения  и
то положение, которое  я в нем занимал, неизбежно  должны были бы привести к
осознанию  того,  что   в   послегитлеровской  Германии  мое  пребывание  на
руководящих постах было уже немыслимо.
     Во  второй  половине того же дня  мы,  как  и  во  всех  министерствах,
проводили  в  зале заседаний торжественный  акт  Верности.  Все  мероприятие
длилось не  более двадцати  минут. Я произнес самую в  моей  жизни  слабую и
неуверенную  речь.  Я  всегда  старался  по  возможности  избегать  расхожих
штампов, но в этот  раз я  превознес величие  фюрера  и  веру в него в тонах
самых  патетических  и впервые  закончил  возгласом  "Зиг  хайль!" Я  прежде
обходился без  подобной  византийской  ритуальности, она  не соответствовала
моему температменту,  моя интеллигентская природа отторгала ее.  Но  в  этой
ситуации я испытывал неуверенность, скомпроментированность,  чувствовал, как
меня затягивает в каките-то неведомые мне процессы.
     Мои опасения небыли беспочвенными. Уже ходили слухи, что я арестован, а
некоторые  утвенждали,  что уже  и  казнен  -- верный  признак  того, что  в
загнанном  в  подполье общественном мнении мое  положение воспринималось как
рискованное (17).
     Тревоги  отпали,  а  сомнения  рассеялись,  когда  Борман предложил мне
выступить  3-го  августа  на  совещании  гауляйтеров  в Познани  по вопросам
вооружений. Собрание проходило еще всецело под впечатлением от 20-го июля. И
хотя  приглашение на  него официально  реабилитировало меня,  я с первых  же
минут  натолкнулся на ледяное неприятие. Я  был  одинок  среди  гауляйтеров.
Красноречивее  всего  общее   настроение  выразилось  в  реплике  Геббельса,
окруженного толпой гау- и рейхсляйтеров: "Наконец-то мы знаем, с  кем Шпеер"
(18).
     Как раз в  июле  1944 г. наша отрасль достигла  пика. Чтобы не дразнить
партфюреров и  осложнять еще более свое положение, я  был на этот раз крайне
осторожен  в  высказываниях  общего  характера. Вместо  этого я  обрушил  на
аудиторию  шквал  цифр, свидетельствовавших  о  проделанной  работе  и новых
программах,  осуществляемых по  инициативе  Гитлера. Подчеркнув, что  к  нам
предъявляются требования дальнейшего  наращивания выпуска продукции, я хотел
показать, насколько я  и мой аппарат незаменимы  в  настоящей ситуации.  Мне
несколько удалось растопить лед, когда я на многочисленных примерах показал,
какие  огромные  неиспользуемые   всякого  рода  резервы  лежат  на  складах
вермахта. Геббельс громко прокомментировал:  "Вредительство! Вредительство!"
В этой реплике  отразилась возабладавшая после событий 20-го июля  установка
везде  и  во  всем  видеть предательство,  заговоры,  саботаж. Впрочем,  моя
информация и наших успехах, кажется, произвела на гауляйтеров впечатление.