На повороте на Бендлерштрассе офицер СС сделал  мне знак остановиться у
бортика  тротуара  Тиргартенштрассе.  В густой тени  деревьев  стояли  почти
неразличимые шеф  гестапо Кальтенбруннер и Скорцени, освободитель Муссолини,
в  окуржении своих подчиненных. Не только  их облик, но  и их поведение было
каким-то  схематичным. Никто  не  щелкал  каблуками при приветствии, исчезда
показная молодцеватость, все было  приглушенным, и даже разговоры  велись на
пониженным тонах, как на траурной церемонии. Я объяснил Кальтенбруннеру, что
прибыл  с  намерением  воспрепятствовать организации Фроммом суда  чести. Но
Кальтенбруннер и Скорцени, от которых я готов был услышать слова ненависти и
одновременно   триумфа  по  поводу  морального   поражения   их  конкурента,
сухопутных войск, чуть ли  не в  один голос заявили мне,  что происшедшее --
дело прежде всего самой армии:  "Мы не хотим вмешиваться  и  тем более грубо
влезать в это. Впрочем,  суд чести,  вероятно, уже свершился. Кальтенбруннер
стал  разъяснять  мне  наставительно:  на  подавление мятежа  и к исполнению
приговоров никакие части СС не  привлекались. Он запретил своим людям вообще
входить  в  здание  на  Бендлерштрассе.  Любоек  вмешательство СС  неизбежно
породило бы  новые  осложнения с  армией  и  обострило бы  уже  существующую
напряженность (12). Этим тактического характера соображениям, продиктованным
сюиминутной ситуацией, простояла недолгая жизнь.  Уже  через несколько часов
преследование  причастных  к   заговору  армейских  офицеров  было  запущено
органами СС на полную катушку.
     Едва Кальтенбруннер закончил,  как на фоне пронзительно ярко освещенной
Бендлерштрассе  возник  величественный, отбрасывающий  длинную тень, силуэт.
Тяжелым  шагом,  в  парадной  форме к нам  направлялся  Фромм.  Я поклонился
Кальтенбруннеру и его  свите и вышел из тени  деревьев навстречу Фромму.  "С
путчем покончено, -- начал он,  с трудом сдерживая себя.  -- Мной направлены
соответствующие  приказы во  все  районные  военные управления.  На какое-то
время  меня лишили  возможности осуществлять командование  войсками резерва.
Меня на самом  деле заперли в  одной  из  комнат. Мой  начальник  штаба! Мои
ближайшие сотрудники!" Возмущение и смятение звучали в его становящимися все
более громким голосе,  когда он стал оправдывать расстрел своего штаба: "Как
председатель  суда,  я  считал  своим  долгом  немедленно  подвергнуть  всех
пичастных к  путчу суду чести". С мукой  в голосе он тихо добавил: "Генерала
Ольбрихта, начальника  моего штаба,  и  полковника фон  Штауфенберга уже нет
более в живых".
     Фромм собирался немедленно связаться по телефону с Гитлером.  Напрсно я
его  уговаривал зайти сначала ко мне в  министерство, но  он настоял на том,
чтобы прежде  предстать перед Геббельсом, хотя  он  так же хорошо, как  и я,
знал, что министр питал к нему враждебность и недоверие.
     Тем временем в квартире Геббельса уже был  арестован военный  комендант
Берлина генерал Хаазе. В моем присутствии Фромм вкратце изложил  ход событий
и  попросил Геббельса  связать  его с Гитлером. Вместо ответа тот  предложил
Фромму пройти в соседнюю комнату и лишь зател стал связываться по телефону с
Гитлером. Когда дали связь, он попросил и меня оставить его одного. Примерно
минут через двадцать он выглянул из двери и  распорядился поставить часового
у комнаты, где находился Фромм.
     Было  уже  далеко за  полночь,  когда у  Геббельса  появился до ех  пор
неуловимый  Гиммлер.  Хотя никто  его  ни  о  чем  не  спрашивал,  он  начал
обстоятельно  объяснять, почему он остался в стороне (13): испытанный способ
подавления  мятежа  заключается в том, чтобы все время находиться дальше  от
его  центра и принимать контрмеры извне. Это  единственно грамотная тактика.
Геббельс сделал вид, что согласен с этим. Он был в превосходном настроении и
упивался  возможностью  своим  подробным  рассказом  о  происшедшем показать
Гиммлеру, как  он практически один обладел  ситуацией. "Если бы они  не были
так неповоротливы! У них был большой шанс. Какие козыри! И какое ребячество!
Уже если  бы  я взялся за  это! Почему они не заняли Радиодом  и не начали с
него для распространения своей самой гнусной  лжи?  Тут  у моих  дверей  они
утснавливают  пост.  И  в  то  же  время  со  спокойной душой позволяют  мне
поддерживать телефонную связь с  фюрером,  все раскрутить! Они не  отключили
даже мой телефон!  И еть столько козырей на руках...  Что  за приготовишки!"
"Эти  военные  слишком положились,  --  продолжал  он, --  на  выпестованный
инстинкт  послушания,  в   соответствии  с  которым  всякий  приказ   должен
неукоснительно выполняться любым нижестоящим офицером  и  рядовыми. Уже одно
это  обрекало   путч   на  поражение.   Они  позабыли,  --   добавил   он  с
удовлетворением,  но  без  всякого   пафоса,  --   что  за  последние   годы
национал-социалистское  государство  научило   немцев  мыслить  политически:
"Сегодня  уже  невозможно  себе  представить,  чтобы  они,  как  марионетки,
подчинялись бы приказам какой-то генеральской  клики". Внезапно  он  как  бы
споткнулся. Мое присутствие стало ему почему-то  нежелательным, и он сказал:
"Мне  нужно  обсудить  несколько  вопросов  с рейхсфюрером, дорогой господин
Шпеер. Спокойной Вам ночи".
     На следующий  день, 21 июля, наиболее важные министры были приглашены в
ставку  фюрера для принесения поздравлений. К моему приглашению было сделано
добавление,  что  я  должен  прихватить  с  собой  моих  двух  ответственных
сторудников, Дорша и Заура.  Выглядело это несколько странно, тем более, что
остальные  министры  прибыли  без   своих  заместителей.  На  приеме  Гитлер
подчеркнуто сердечно их обоих  поприветствовал, тогда как  мне лишь небрежно
пожал руку. Да и  окруженеи Гитлера было со мной необычно сдержанным. Стоило
мне  войти  в комнату, как разговоры стихали, присутствующие  только что  не
отворачивались или  просто удалялись.  Шауб,  гражданский адъютант  Гитлера,