20  августа 1943  г. Генрих  Гиммлер был назначен  Имперским  министром
внутренних дел.  До  этого он, хотя и был рейхсфюрером охватывающих  все вся
СС, о которых говорили как о "государстве в государстве", но как глава одной
из полицейского типа структур  оставался,  как это ни  странно,  подчиненным
Имперского министра Фрика.
     Власть гауляйтеров, взращиваемая Борманом,  вела к  раздроблению власти
Рейха. Гауляйтеры делились на две категории: на тех, кто еще до 1933 г. были
ими и кто был совершенно не способен к руководству управленческим аппаратом,
и тех, кто, пройдя в последующие  годы школу Бормана, образовывал новый слой
гауляйтеров.  Это были  молодые, преимущественно с юридическим  образованием
чиновники-администраторы,  умело  и методично укреплявшие влияние  партии  в
государстве.
     Сознательно  заложенная Гитлером двойственность  системы  заключалась в
том, что Борман был начальником гауляйтеров как партийных функционеров, в то
же   время  и   министр   внутренних  дел   был   их  прямым  начальником  в
государственной  их ипостаси имперских комиссаров по  вопросам обороны.  При
слабом  Фрике  это  не  сулило  Борману  никаких  опасностей.  Знатоки нашей
политической  сцены  оценивали  новое назначение  Гиммлера как  появление  у
Бормана серьезного соперника.
     Я рассуждал  так же  и питал определенные надежды на его власть. Прежде
всего   я   ожидал,  что  он,  вопреки   Борману,  задержит  прогрессирующий
организационный  распад   единого   имперского  административного  аппарата.
Гиммлер  немедленно  ответил  согласием  на  мое  предложение  привлекать  к
ответственности строптивых гауляйтеров (9).
     6 октября 1943 г. я выступал  перед рейхс-  и гауляйтерами. Отклики  на
мою речь показали, что налицо  некий поворот.  Свою  задачу  я видел в  том,
чтобы открыть глаза  политическому руководству Рейха  на истинное  положение
вещей, лишить  его надежды на  скорое  применение  нового типа  сверхтяжелых
ракет  и дать  почувствовать, что теперь уже противник  диктует нам характер
военного  производства. Следовало, наконец,  внести  изменения  во  все  еще
сориентированную на  мирную  продукцию  экономику  страны, передать из шести
миллионов, занятых в легкой промышленности, по меньшей мере полтора миллиона
военным  предприятиям,  тогда  как товары повседневного  потребления  должны
впредь   производиться  во  Франции.  Я   признал,  что   такое   разделение
обеспечивает Франции более  благоприятные исходные позиции для послевоенного
времени. "Но  я считаю, --  продолжал я перед словно окаменевшей аудиторией,
-- что если мы хотим выиграть войну,  то мы  и  должны в первую очередь быть
готовыми к жертвам".
     Еще  сильнее  я спровоцировал гауляйтеров  следующим  довольно  дерзким
заявлением:   "Попрошу  Вас  принять  к  сведению,   что   прежняя  практика
самоустранения отдельных гау от  закрытия предприятий легкой  промышленности
не может быть и не будет терпимой.  Если в течение ближайших двух недель гау
не последуют добровольно моему призыву, то я буду своим личным распоряжением
закрывать производство. И  могу вас заверить,  что  я  преисполнен решимости
добиться  уважения  к  власти  Рейха,  чего бы  это ни стоило! У  меня  есть
соответствующая  договоренность  с  рейхсфюрером  СС  Гиммлером,  и  я  буду
обращаться   с  теми   гау,  которые  откажутся   от  проведения  намеченных
мероприятий, как они того заслуживают".
     По-видимому,  гауляйтеров  взбудоражила   не  столько   общая   жесткая
тональность  речи,  сколько  именно эти  заключительные  слова. Не  успел  я
закончить  речь,  как  некоторые  из  них  с яростью  набросились  на  меня.
Предводительствуемые  одним  из  самых  старых среди них,  Бюркелем,  они  с
возбужденными криками и  размахиванием  рук обвинили  меня в  том, что  я де
пригрозил им концлагерями. Чтобы  внести  ясность в  этот пункт, я  попросил
председательствовавшего  Бормана дать  мне  еще раз  слово.  Но Борман  лишь
отрицательно  покачал  головой.  Лицемерно  дружелюбно  он  сказал, что  это
излишне -- нет никаких недоразумений и все ясно.
     Вечером того же дня  многим гауляйтерам пришлось  после злоупотребления
спиртным прибегнуть  к чужой помощи,  чтобы добраться до спецпоезда, которым
они отправились в ставку. На следующее утро я обратился к Гитлеру с просьбой
сказать несколько умиротворяющих слов своим политическим соратникам. Но, как
и  всегда, он пощадил чувства  своих старых боевых друзей. Со своей  стороны
Борман проинформировал Гитлера о моей стычке с гауляйтерами (10). Гитлер дал
мне почувствовать,  что все гауляйтеры крайне возмущены,  не распространяясь
подробнее о  причинах. Из последующего стало  совершенно ясно, что в какойто
мере Борману уже удалось  подорвать  мой кредит доверия у  Гитлера. Не теряя
после этого успеха ни минуты, он стал еще энергичнее долбить в одну точку. Я
сам дал ему козыри в руки. С этих пор я уже не мог с уверенностью полагаться
на лояльное отношение Гитлера.
     Вскоре  стало  ясно,  чего  стоило  заявление  Гиммлера  о  решительном
контроле над исполнением решений центральных инстанций Рейха. Я направил ему
бумагу относительно  острого  столкновения  с  гауляйтерами.  На  протяжении
многих  недель ответа  не было;  наконец, статс-секретарь  Гитлера  Штукарт,
несколько замявшись, сообщил мне, что  г-н Имперский министр  внутренних дел
переслал все бумаги Борману и что ответ последнего только что получен. Смысл
его  сводился  к тому, что положение с производством потребительских товаров
всеми  гауляйтерами внимательно перепроверено, и,  как, впрочем, и следовало
ожидать,  мои распоряжения были  неправомочны,  а неудовольствие гауляйтеров
совершенно  оправданно.  Гиммлер  удовлетворился  таким ответом.  Укрепление
авторитета Рейха, на которое я рассчитывал, как и коалиция Шпеер -- Гиммлер,