меня не  касается,  когда я слышал, как  люди моего круга говорят об евреях,
масонах, социал-демократах или свидетелях Иеговы,  как о стоящих вне закона.
Я считал, что достаточно было не участвовать в этом самому.
     Рядовым членам  партии  внушали, что  большая политика  слишком сложна,
чтобы они могли  иметь о  ней свое суждение. Вследствие этого каждый  всегда
чувствовал  себя ответственным, и в то  же время никогда  не аппелировали  к
личной ответственности.  Вся структура системы была направлена на  то, чтобы
не  дать  возникнуть конфликтам  со  своей  совестью.  Следствием этого была
полная стерильность всех разговоров и споров между  единомышленниками.  Было
неинтересно взаимно поддерживать стандартные мнения.
     Еще более  сомнительным  было подчеркнутое ограничение  ответственности
рамками  своей  компетенции.   Круг  общения  ограничивался  своей  группой,
например,  архитекторами,   врачами,  юристами,  техниками,  солдатами   или
крестьянами.  Профессиональные  организации,   в   которые   каждый   входил
автоматически, назывались  палатами (палата врачей, палата искусств), и  это
название  очень метко определяло обособление  в отдельные, словно отделенные
друг от друга стеной области жизни. Чем дольше существовала система Гитлера,
тем в меньшей степени даже представления выходили за пределы таких отдельных
палат. Если бы это  упражнение было растянуто на несколько поколений, то уже
это иссушило бы систему, потому что мы пришли бы к своего рода "кастовости".
Меня всегда  ошарашивало противоречие с  провозглашенной в 1933 г. "народной
общностью", потому что интеграция, к которой оно  стремилось,  таким образом
отрицалась  или  же  ей  чинились  препятствия.  В  конечном счете  это была
общность  изолированных.  В  отличие от  того, как  это, может  быть, звучит
сегодня, для нас ведь не было пустой пропагандистской формулой  то, что надо
всем "думает и управляет фюрер".
     Восприимчивость к таким явлениям мы получили в юности. Наши принципы мы
получили от иерархического государства, а именно в то  время,  когда  законы
военного времени еще  более усугубили  его  субординационный характер. Может
быть, этот опыт подвел нас как солдат  к такому мышлению, с которым мы вновь
столкнулись в  гитлеровской системе. Жесткий порядок был  у нас в крови;  по
сравнению  с  ним  либерализм  Веймарской  республики  казался  нам  гнилым,
сомнительным и уж ни в коем случае не достойным подражания.
     Чтобы всегда быть  под рукой у моего хозяина, я снял для архитектурного
бюро  ателье  художника  на  Беренштрассе  в  нескольких  сотнях  метров  от
рейхсканцелярии. Мои сотрудники, все без  исключения молодые люди, работали,
забыв о личной жизни, с утра до поздней ночи; обедом нам обычно служила пара
бутербродов. Только около  десяти  часов  вечера мы, обессиленные, завершали
свой рабочий день легким ужином в  находящемся  поблизости Пфальцском винном
погребке, где мы еще раз обсуждали все, что успели сделать за день.
     Правда, крупных  заказов все еще не было.  Гитлер по-прежнему давал мне
разовые горящие поручения, по всей видимости, моей наиболее сильной стороной
для   него   была   способность  быстро  выполнять   заказы:   кабинет   его
предшественников  на втором  этаже рейхсканцелярии тремя окнами  выходил  на
Вильгельмсплатц.  В эти первые  месяцы  1933 г.  там почти всегда собиралась
толпа,  скандировавшая  "фюрер",  вызывая  его.  Поэтому  в  комнате   стало
невозможно  работать;  Гитлер  этого не хотел  и по другой причине: "Слишком
мал! Шестьдесят квадратных метров -- это площадь, достаточная для одного  из
моих сотрудников!  А где  мне прикажете присесть с  каким-нибудь иностранным
гостем? Может,  в этом закутке? А за письменным столом такого размера сидеть
только моему директору конторы".
     Гитлер поручил мне оборудовать под новый кабинет  зал, расположенный за
садом. В  течение пяти лет его удовлетворяло  это помещение, хотя он  считал
его временным. Но и кабинет в новой рейхсканцелярии, построенной  в 1938 г.,
вскоре также  перестал удовлетворять  его. К 1950  г. в  соответствии с  его
указаниями и моими планами должен был быть осуществлен окончательный  проект
рейхсканцелярии.  Там  для  Гитлера  и  его  преемников   грядущих  столетий
предусматривался рабочий зал площадью 960 квадратных метров, в 16 раз больше
кабинета его предшественников. Впрочем, я, переговорив с Гитлером, пристроил
к этому залу личный кабинет, его площадь опять составила около 60 кв.м.
     Старым кабинетом больше нельзя было пользоваться,  потому что отсюда он
хотел свободно выходить на "новый исторический  балкон", спешно пристроенный
мной, чтобы оттуда являться толпе. "Окно было для меня слишком неудобным, --
довольно заявил мне Гитлер, -- я  не был виден со всех сторон. Не могу же я,
в  конце концов, свешиваться оттуда". Автор  проекта первого  нового  здания
рейхсканцелярии, профессор  Берлинского  Технического института Эдуард Йобст
Зидлер  заявил  протест  против  таких   изменений,   а  Ламмерс,  начальник
рейхсканцелярии,   подтвердил,  что   наши   действия  являются   нарушением
авторского права.  Гитлер с  издевкой отвел претензии: "Зидлер испоганил всю
Вильгельмсплатц. Это  выглядит как  офис  мыловаренного  концерна,  а не как
центр империи. Что он  там думает! Что он мне еще и балкон построит?!" Но он
согласился дать профессору заказ на строительство в качестве компенсации.
     Через  несколько  месяцев мне  поручили  возвести барачный  лагерь  для
строителей только что начатого автобана. Гитлеру не нравилось, как их до сих
пор размещали, и  он хотел, чтобы я разработал типовой проект для всех таких
лагерей. С нормальными кухнями, прачечными и душевыми, клубными  помещениями
и комнатами на двоих, он, без сомнения, выгодно отличался от  существовавших
до  этого  строительных  городков. Гитлер входил в  мельчайшие  детали этого
образцового сооружения и спрашивал меня, какое  впечатление оно произвело на
рабочих. Таким я представлял себе национал-социалистического вождя.