«МГ-42» и стирал с лица пот.
   – Проклятье, – выругался он. – Лучше бы мне оставили винтовку. Этот пулемет 
весит целую тонну.
   – Я с тобой, Гальс. Нас, кажется, определили в один и тот же взвод.
   Мы сравнили ладони левой руки: на обеих виднелся штамп: «5 Р. 8», что 
означало «пятая рота, восьмой взвод».
   – Это что такое? – спросил Оленсгейм, который подошел к нам.
   – Номер нашего отряда, ефрейтор, – объяснил Гальс. – Если ты не в восьмом, 
мы тебя знать не знаем. Оленсгейм с опаской поглядел на ладонь.
   – Вот черт. Я в одиннадцатом. Ты не знаешь, какова наша задача?
   – Я-то нет, – молвил Гальс. – Спроси лучше капрала Ленсена. Он уж наверняка 
знает, что к чему.
   – Мы едем на пикник, – засмеялся Ленсен. Он был недоволен: его звание не 
дало ему еще доступа к тайнам богов.
   К нам подошел парень из гитлерюгенда, прелестный, как спелая барышня.
   – Русские в бою держатся вместе? – спросил он, как будто задавал вопрос о 
футбольной команде противника.
   – Еще как. – Гальс напоминал пожилую даму в гостиной.
   – У вас вроде есть опыт, вот я и спросил, – оправдывался парень. Мы все были 
примерно одного возраста.
   – Вот что я посоветую вам, молодой человек, – сказал Ленсен. Должна же быть 
хоть какая-то польза от повышения в звании! – Стреляй в первого попавшегося 
русского, и не раздумывая. Больших подонков, чем эти русские, нет на свете.
   – Русские что, пойдут в атаку? Оленсгейм аж побелел.
   – Несомненно, мы атакуем первые, – произнес парень с лицом Мадонны, которого 
трудно было представить жестоким. Он вернулся к своим товарищам.
   – Думаешь, нам скажут, что все-таки происходит? – Ленсен говорил громко, 
чтобы его услыхал фельдфебель.
   – Заткнись, – рявкнул какой-то ветеран, растянувшийся на земле. – Когда 
всадят тебе свинец в задницу, тогда и узнаешь.
   – Эй. – Солдат из гитлерюгенда не смог пропустить этих слов мимо ушей. – 
Какой ублюдок это так разговаривает?
   – Вы бы молчали, сосунки, – пробурчал ветеран. По сравнению с нами он 
казался стариком: ему было уже за тридцать. Значит, он выносил тяготы войны уже 
несколько лет. – Мы еще тебя наслушаемся, когда получишь первую порцию.
   Солдат из отряда «Молодых львов» поднялся и подошел к ветерану.
   – Может быть, – произнес он уверенным тоном студента, изучавшего право или 
медицину, – вы объясните свое пораженческое настроение, которое подрывает всем 
боевой дух?
   – Да пошел ты… – проговорил тот.
   Цветастая речь парнишки его нисколько не тронула.
   – Боюсь, я вынужден настаивать на ответе, – не унимался молодой солдат.
   – Я уже сказал: вы – стадо баранов. Пока не получите по зубам, думать не 
начнете.
   Еще один солдат из гитлерюгенда подскочил к ветерану словно ужаленный. Он 
был крепко сложен, а в глазах цвета стали сквозила непреодолимая решимость. Я 
думал, он кинется на ветерана, который даже не посмотрел в его сторону.
   – Говоришь, мы маменькины сынки? – Его голос был таким же внушительным, как 
и вид. – Мы несколько месяцев проходили учения, так что не ты один крутой. Нас 
всех испытали на выносливость. Рюммер. – Он повернулся к товарищу. – Ударь меня.

   Рюммер вскочил на ноги, и его крепкий кулак заехал другу в лицо. Тот 
покачнулся от удара, а затем подошел к ветерану. С губ «молодого льва» сочились 
две струйки крови, сбегавшие на подбородок.
   – И не только я способен переносить удары.
   – Ну и черт с тобой, – проговорил ветеран. – Он решил, что дело не стоит 
того, чтобы вступать в драку перед самым началом наступления. – Вы все просто 
герои.
   Он повернулся и начал насвистывать.
   – Может, лучше напишете письмо семье, а не будете цепляться друг к другу? – 
предложил фельдфебель. – Скоро начнут собирать почту.
   – Неплохая мысль, – сказал Гальс. – Напишу-ка я родителям.
   В моем кармане лежало письмо Пауле, которое я носил уже несколько дней, 
никак не мог закончить. Я добавил еще нежных слов и свернул его в треугольник. 
Затем начал письмо к родителям. Как только становится страшно, все мы 
вспоминаем о родителях, особенно о матери. Чем ближе был час наступления, тем 
больше я боялся. Я хотел поведать матери о своих чувствах в письме. Лицом к 
лицу мне всегда было трудно говорить с родителями начистоту, признаваться им 
даже в мельчайших проступках. Я часто злился на них за то, что они мне не 
помогают. Но в этот раз я смог выразить наболевшее.
   Я привожу свое письмо полностью:
 
   «Дорогие мои родители, особенно мама! Вы, наверное, ругаете меня за то, что 
я вам мало пишу. Я уже объяснил папе, что мы здесь живем так, что на письма 
времени не остается. (Тут я слегка приврал: Пауле я написал раз двадцать, а 
родителям лишь один раз.) Но вот, наконец, я решил попросить у вас прощения и 
рассказать, как мне живется. Я мог бы написать тебе, мама, по-немецки: я достиг 
в нем больших успехов. Но по-французски мне писать пока еще немного легче. 
Жизнь у меня сносная. Я закончил переподготовку и стал настоящим воином. Хотел 
бы, чтобы вы своими глазами увидели Россию. Вы даже представить себе не можете,