выходцем из Келя, городка, расположенного около Страсбурга, и Францию знал 
лучше, чем Германию. Прекрасно говорил по-французски. Беседы с ним позволили 
мне отдохнуть от напряженного подыскивания немецких слов, без чего я не мог 
свободно общаться с остальными товарищами. Часто в наших беседах участвовал 
Гальс: он хотел подучить французский, подобно тому как я в разговорах с ним 
осваивал немецкий.
   Мой новый друг – Эрнст Нейбах – прирожденный инженер. Ему не было равных в 
умении превратить несколько старых досок в убежище, не пропускавшее воду, 
словно его соорудил опытный каменщик. Из топливного бака большого трактора он 
сконструировал душ. Сорок галлонов воды, умещавшиеся в емкости, подогревались 
лампой-обогревателем. Правда, на тех, кто впервые воспользовался душем, вылился 
целый водопад из воды с примесью солярки. Хотя мы несколько раз перемывали бак, 
вода еще долго отдавала горючим.
   Вечерами в очередь на душ собиралась целая толпа солдат, которые кричали и 
толкали друг друга; среди них попадалось и начальство. Первенство отдавалось 
тому, у кого оказывалось больше всего сигарет или хлебных паек. Однажды наш 
фельдфебель, Лаус, заплатил триста сигарет. Мытье начиналось всегда после 
пятичасового приема пищи и продолжалось до самой темноты. Здесь разыгрывались 
настоящие сражения. Принявших душ часто толкали прямо в грязь. У нас не было 
комендантского часа или других правил, которые устанавливались в казармах. 
Выполнив дневную работу, мы могли бездельничать и пить хоть всю ночь, если 
пожелаем.
   Так мы провели почти неделю; стояли спокойные дни, небогатые на события. Для 
доставки грузов приходилось проходить по болоту из грязи, которое становилось 
все больше. Мы еще трижды возвращались к линии фронта; каждый раз там стояла 
невероятная тишина. Мы отвозили провизию войскам на лошадях или тележках. Они 
развешивали белье на всех валах, прикрывавших траншеи. Тем же занимались и 
русские по ту сторону Дона. Мы заговорили с бородатым солдатом:
   – Почему у вас так тихо?
   – Наверное, война закончилась. Гитлер и Сталин сговорились. Никогда не видал,
 чтобы так долго ничего не происходило. Иваны целыми днями только пьют и 
распевают песни. Ну и нервы у них: ходят не скрываясь прямо перед нашими 
орудиями. Верк видал, как трое их шли по воду. Правду говорю, Верк? – Он 
повернулся к солдату с хитрой физиономией, который полоскал в грязи ноги.
   – Точно, – сказал Верк. – Мы просто не могли выстрелить. Может, и мы покажем 
нос наружу, не получив пулю между глаз.
   Возобладала надежда. Может, и впрямь война закончилась?
   – А что, возможно, – промолвил Гальс. – Солдаты на фронте всегда узнают 
новости последними. Если это правда, через несколько дней нам сообщат. Вот 
увидишь, Сайер. Уже скоро пойдем по домам. Ну и отпразднуем же мы! Нет, что-то 
не верится. Неужто это правда?
   – Цыплят по осени считают, – проговорил солдат постарше.
   Его слова заставили нас спуститься с небес на землю.
   Как обычно, мы отправились по тропинке – вернее, по каналу из жидкой грязи, 
который вел к лагерю. На минутку остановились переброситься словечком с Эрнстом,
 подразделение которого ремонтировало грузовик.
   – Если так и дальше будет продолжаться, – заметил он, – будем передвигаться 
на лодках. Удалось проехать двум грузовикам. Камни, которые мы загоняли в грязь,
 затонули. Вот в окопах сейчас здорово!
   – Да, им досталось, – сказал Гальс. – Совсем пали духом. Не удивлюсь, если 
бы сложили оружие. У нас, да и у иванов творилось такое…
   – Ну, пусть сейчас радуются, – произнес Эрнст. – Происходит что-то странное. 
В том грузовике с радиостанцией непрерывно получают радиосводки. И курьеры идут 
толпой. Последнему пришлось бросить самокат и шлепать по грязи, чтобы передать 
донесение коменданту.
   – Может, поздравительная телеграмма за твой душ, – сказал Гальс.
   – Мне нравится твоя мысль. Но что-то сомневаюсь. Если эти парни забегали, 
скоро забегают и остальные.
   – Пораженец, – рявкнул Гальс, когда мы уходили.
   Возвратившись в лагерь, мы увидели, что ничто не изменилось – по крайней 
мере, внешне. Мы поглотили дымящуюся смесь, поданную поваром, и приготовились 
еще к одному мирному вечеру. И тут раздался свисток Лауса: он созывал сбор.
   Господи, мелькнуло у меня в голове. Нейбах не ошибся. Снова начинается.
   – Я воздержусь от замечаний насчет вашего вида, – произнес Лаус. – 
Складывайте манатки. Мы можем отправиться в любую минуту. Все ясно?
   – Вот дерьмо, – послышался чей-то голос. – Все хорошее кончается быстро.
   – А вы что думали, будете здесь сидеть и прохлаждаться? Война не закончилась.

   Раз приказано было «складывать манатки», следовало готовиться к смотру: 
привести в порядок мундиры, отполировать и застегнуть ремни и пряжки как 
полагается. Так, по крайней мере, было в Хемнице и Белостоке. Дисциплина здесь, 
конечно, упала, но все зависело от расположения духа проверяющего: он мог 
придраться и к тому, как смазана винтовка, и как начищены сапоги, а результат – 
тяжелые работы или непрерывный караул.
   Я до сих пор вспоминаю четыре часа гауптвахты, которые мне достались через 
несколько дней после прибытия в Хемниц. Лейтенант сделал на цементном полу 
плаца круг на том месте, где ярче всего светило солнце. Сюда мне предстояло 
сложить «штрафные мешки», наполненные песком, весившие почти тридцать 
килограммов. А я весил всего пятьдесят два. Через два часа каска раскалилась на 
солнце, колени подкашивались, чтобы не упасть, приходилось прикладывать