– Да и я тоже, – сказал он. – Я видал свое колено. Осколком оторвало 
коленную чашечку. Думал, меня пошлют домой. Как бы не так: впихнули в 
подразделение водителей, вместе со стариками, мальчишками и немощными. Дело 
нешуточное: рана чертовски болит, к тому же приходится несколько часов ждать, 
пока дадут морфий.
   Он начал рассказывать про свое участие в боях на территории Польши. В то 
время он числился в Шестой армии, которая теперь сражалась под Сталинградом.
   Наступала темнота. Конвой и его сопровождение остановились у большой избы. 
Снегопад и ухабы не позволяли хирургу проводить операции на ходу. От потери 
крови умерли двое русских, а остальные ждали помощи уже несколько часов.
   Я уже собирался было распахнуть дверь и побежать к полевой кухне, когда меня 
остановил шофер:
   – Не слишком торопись, если, конечно, не хочешь провести ночь на карауле. 
Здесь сержант не ведет такой учет, как в казарме. Берет первых попавшихся 
солдат, дает им поручение, вот и все дела.
   Так оно и оказалось. Вскоре мне пришлось выслушивать жалобы проголодавшегося 
Гальса:
   – Вот невезуха! Меня снова поставили в эту ночь на караул. Что с нами будет, 
одному Богу известно. Мороз-то крепчает. Мы не выдержим.
   Вновь стояла ясная ночь, термометр показывал двадцать два градуса ниже нуля.
   Я поблагодарил шофера. Мы направились к полевой кухне, намереваясь сытно 
пообедать. Увидав нас, повар не смог удержаться от саркастического замечания:
   – Что, проголодались?
   Он уже снял с огня котлы и заменил их большими кастрюлями, в которых кипела 
вода.
   – Ешьте, да побыстрее, – проговорил повар, опуская поварешку в наши котелки. 
– Хирург приказал приготовить ему кипятка. Он там занят с ранеными.
   Мы даже не сняли рукавиц, зачерпывая ложками кашу. Появился лейтенант.
   – Вода готова?
   – Да, как раз, лейтенант. Уже закипела.
   – Отлично. – Взгляд лейтенанта обратился к нам. – Вы двое, отнесите воду 
доктору. – Он указал на освещенную дверь одной из хат.
   Мы закрыли котелки, в которых осталась недоеденной часть каши, и пристегнули 
их к ремням. Я осторожно, чтобы не пролить кипяток себе на ноги, взял одну 
кастрюлю и направился в импровизированную операционную.
   Единственное преимущество этой избы заключалось в том, что там было тепло. 
Уже давно никто не чувствовал себя дома. Врач устроил перевязочную в большой 
комнате jh занимался беднягой, распластавшимся на стоявшем в середине столе. 
Двое солдат держали пациента, который дергался от боли. Везде – на скамьях, на 
полу, на сундуках – лежали или сидели раненые. Ими занимались два помощника 
лекаря. На полу валялись окровавленные бинты.
   В кастрюле с горячей водой две русские женщины мыли хирургические 
инструменты. Освещение комнаты оставляло желать лучшего. У операционного стола 
врач поставил большую керосиновую лампу крестьянина, а сам хозяин держал над 
головой хирурга еще одну лампу. Еще по одной лампе держали в руках лейтенант и 
сержант.
   В углу комнаты, образованном большой печкой, плакал молодой русский. На вид 
ему было лет семнадцать, как и мне. Я поставил кастрюлю перед врачом, 
опустившим в нее толстый комок ваты, и замер на месте, не в силах отвести 
взгляд от раны, которой занимался доктор. Кожа вокруг нее, казалось, была 
порвана, все пропиталось кровью. Из огромной дыры, над которой какими-то 
ножницами с загнутыми концами орудовал врач, струилась алая кровь. В голове все 
поплыло, я почувствовал тошноту, но так и не смог отвести взгляда. Пациент 
дергал головой из стороны в сторону. Двое солдат крепко его держали. Кровь 
отлила у него от лица, по нему струился пот. Во рту у него был бинт. Наверное, 
его засунули раненому, чтобы тот не кричал. Это был солдат из броне колонны. Я 
не мог пошевелиться.
   – Подержи его за ногу, – мягко обратился ко мне врач.
   Я помедлил, потом дрожащими руками взялся за ногу и почувствовал, как у меня 
трясутся руки.
   – Осторожно, – проронил доктор.
   Я увидел, как скальпель еще глубже забрался в рану, почувствовал, как 
напрягаются и снова расслабляются мышцы ноги. Затем закрыл глаза. Я слышал 
звуки от хирургических инструментов и тяжелое дыхание пациента, который не 
переставал дергаться, несмотря на местную анестезию.
   Затем я услышал звук пилы. Несколько минут спустя нога, которую я держал, 
стала тяжелее. Теперь ее удерживали только мои руки. Хирург только что 
ампутировал ее.
   Несколько мгновений я оставался в таком странном положении, держа непомерную 
ношу, и готов был упасть в обморок. Наконец, положил ее на кипу бинтов позади 
стола. Никогда, даже если мне суждено прожить сто лет, я не забуду эту ногу.
   Моему шоферу удалось сбежать, и я ожидал, пока меня перестанут замечать, 
чтобы тоже испариться. Но к несчастью, до самой поздней ночи удобный случай так 
и не подвернулся. Мне пришлось помогать в других операциях, которые были ничем 
не лучше ампутации. Был уже почти час ночи, когда я, наконец, растворил двойные 
двери избы.
   Налетел морозный ветер; холод казался особенно невыносимым. Я помедлил, но 
при мысли о том, чтобы снова вернуться к раненым, мертвецам и рекам крови, я 
решил, что лучше уж мороз. Небо было ясное, светлое, казалось, воздух замер. 
Тени домов и грузовиков выделялись яркими блестками снега. Не было видно ни