пойду в два раза быстрее, как только скроется из глаз темная масса конвоя. Так 
оно и случилось, несмотря на усталость, я здорово оторвался от старика, 
стараясь как можно меньше вдыхать холодный воздух. Пройдя еще немного, убедился,
 что дальше идти не могу. Колени дрожали. Я остановился и расплакался. Передо 
мной вставала картина Франции, моей семьи, игр, в которые я играл с друзьями. 
Что мне здесь понадобилось? Помню, как произнес, всхлипывая:
   – Рановато мне быть солдатом. Не знаю, удивился ли спутник моим причитаниям. 
Поравнявшись со мной, он сказал:
   – Ты идешь слишком быстро, молодой человек. Прости, но мне за тобой не 
угнаться. Какой из меня солдат. Меня отправили в запас еще до войны. Но полгода 
назад все равно призвали. Им нужные все, кто есть, сам понимаешь. Будем 
надеяться, что хоть вернемся домой целые и невредимые.
   Не зная, как объяснить свое позорное поведение, я свалил всю вину на 
русских:
   – Во всем виноваты эти свиньи! Все из-за них!
   События сегодняшнего вечера не выходили у меня из головы. И партизан, и его 
казнь не давали мне покоя. Бедный старик стоял передо мной, не зная, что и 
думать. С кем он имеет дело: с сумасшедшим фанатиком или секретным агентом.
   – Да, – произнес он осторожно. – Они заставляют нас попотеть, это точно. 
Лучше всего оставить их в покое. Большевики у них все равно долго не 
продержатся. Да и вообще, это не наше дело.
   – А Сталинград! Нам необходимо помочь Шестой армии! Там воюет мой дядя! Им, 
наверное, приходится несладко.
   – Что верно, то верно. Нам ведь не сообщают всего. Покончить с Жуковым будет 
не так-то просто.
   – Жуков отступит, так же как под Харьковом и Житомиром. Генералу фон Паулюсу 
не впервой обратить его в бегство.
   Старик промолчал. Мы мало знали о том, что происходило на передовой, так что 
говорить было особенно не о чем. В то время я и представить себе не мог, что 
войска под Сталинградом были блокированы, а солдаты Шестой армии, оставив 
последнюю надежду, сражались не на жизнь, а на смерть.
   На небе сверкали звезды. При лунном свете можно было разглядеть циферблат 
студенческих часов, память об окончании школы, поблескивавших на моем запястье. 
Время, казалось, остановилось: два часа тянулись дольше двух столетий. Мы еле 
шли; при каждом шаге ботинки полностью погружались в снег. Ветер перестал, но 
мороз, с каждой минутой становившийся сильнее, подгонял нас.
   В ту ночь мы мерзли так по очереди по два часа. Между каждым караулом я 
успевал немного поспать. Первые лучи солнца, которые я застал, разгребая снег, 
упали на мое лицо, искаженное от усталости.
   С рассветом мороз еще более усилился. Выданные нам шерстяные перчатки давно 
прорвались, на закоченевшие пальцы мы надели вторую пару носков. Но, даже 
разгребая снег, согреться было невозможно. Мы хлопали себя по бедрам и топали 
ногами, чтобы разогнать кровь. Капитан приказал приготовить для нас кофе – 
почти кипяток. Это было как нельзя кстати: ведь на завтрак мы получили всего 
лишь порцию промерзшего сыра. Капрал, заведовавший полевой кухней, сообщил, что 
его градусник показал двадцать четыре градуса ниже нуля.
   Не помню, сколько продолжалось наше путешествие. Все последующие дни 
сохранились в моей памяти как морозный кошмар. Температура колебалась между 
пятнадцатью и двадцатью пятью градусами. Однажды подул такой сильный ветер, что,
 несмотря на приказы офицеров, мы оставили лопаты и укрылись в грузовиках. В 
тот день температура упала еще ниже, и я был уверен, что уж теперь точно умру. 
Мы никак не могли согреться. Даже мочились на окоченевшие руки, чтобы согреться 
и дезинфицировать трещины на пальцах.
   Четверо из нашего отряда, тяжело заболевшие воспалением легких и бронхов, 
лежали и стонали в раскладных кроватях, устроенных в одном из грузовиков. В 
роте было всего два врача, но они мало чем могли помочь. Помимо этих тяжелых 
случаев, сорок человек обморозились. У некоторых солдат на носу образовались 
волдыри, потрескались от холода лицо и руки. Я не слишком пострадал, но стоило 
пошевелить пальцами, как начинала сочиться кровь. Временами боль была настолько 
сильной, что я приходил в отчаяние, начинал безудержно рыдать; но всем хватало 
собственных забот, и на меня никто не обращал внимания.
   Дважды в грузовике, где располагалась полевая кухня, а по совместительству и 
медпункт, мне мыли руки 90-процентным раствором спирта. Боль от этого была 
настолько сильной, что я не мог удержаться от крика, зато на несколько минут по 
рукам разливалось тепло.
   К прочим неприятностям добавлялось плохое питание. Расстояние от Минска до 
Киева, где мы сделали первую остановку, составляло 250 миль. Учитывая проблемы, 
подстерегавшие нас по пути, мы получили пятидневный паек. На самом деле нужно 
было выдать восьмидневный, а так мы съели и неприкосновенный запас. Кроме того, 
тридцать восемь грузовиков сломались, и нам пришлось их уничтожить вместе с 
грузом, чтобы они не попали в руки партизанам. Двое тяжелобольных скончались, а 
у нескольких солдат ампутировали руки или ноги.
   За три дня до прибытия в Киев мы пересекли бывшую линию обороны русских. 
Несколько часов ехали по местности, заполненной каркасами сгоревших танков, 
грузовиков, пушек и самолетов: ими было усеяно все поле, насколько хватало глаз.
 Кресты и столбы говорили о том, что здесь же было кладбище русских и немецких 
солдат, которые полегли в бою.
   На самом деле русских погибло больше, чем немцев. Но солдаты рейха были 
захоронены по возможности по одиночке, а каждый православный крест отмечал 
братскую могилу, в которой лежало десять-двенадцать русских воинов.