Обмундирования на складе оказалось вполне достаточно. Многие получили почти 
все необходимое. Ожидая, мы разглядывали только что мобилизованных. Это был 
«фольксштурм», батальон из новобранцев. Да, дела пошли совсем плохо, если берут 
воевать таких.
   Некоторым из «новобранцев» было не меньше шестидесяти пяти. Но еще более 
странно было видеть молодых. Для нас, тех, кому пришлось пережить столько в 
возрасте восемнадцати, девятнадцати, двадцати лет, молодые подкрепления 
представлялись юношами, но никак не подростками. Здесь же перед нами предстали 
настоящие дети. Самым старшим было по шестнадцать. Но встречались и такие, кому 
явно было не больше тринадцати. Их одели в ношеную форму, предназначенную для 
мужчин. А на плече у них были ружья, едва ли не большего размера, чем они сами. 
Сцена одновременно комическая и трагическая. У них в глазах застыло тревожное 
выражение, но они еще не знали, куда их бросили! Кое-кто смеялся, позабыв про 
жесткие требования дисциплины, которой их учили уже недели три. У некоторых 
были ранцы. Вместо учебников в них лежали продукты и одежда, заботливо 
запасенные матерями. Кто-то продавал засахаренные сладости – такие полагались 
по карточкам тем, кто не достиг тринадцати. Старики, шедшие рядом, смотрели на 
них непонимающими глазами.
   Что с ними станет? Куда их пошлют? Вопросы оставались без ответа.
   Неужели командование рассчитывает остановить с их помощью Красную армию?
   Поглотит ли их тотальная война? Немцы герои или совсем сошли с ума? Кто 
оценит такое самопожертвование?
   Мы молча стояли и наблюдали за тем, как у новобранцев заканчивается детство. 
И были бессильны им помочь.
   Через несколько часов нас привезли на сборный пункт в город Медау. Здесь 
оказалась большая часть нашей дивизии, отделившейся от нас на юге. Даже наш 
полк находился там. Мы увидели знакомые лица офицеров и с удивлением убедились, 
какая еще мощная, оказывается, «Великая Германия». Наше настроение улучшилось, 
ведь никто не желал смириться с неизбежностью краха. Приходилось искать меньшее 
зло: или кровопролитные бои, или плен, или просто конец. Бреши, образовавшиеся 
в дивизии, теперь заполняли юные новобранцы.
   Среди старых знакомых мы, к удивлению, увидели Винера – ветерана. Он не 
меньше нас удивился, узнав, что мы еще живы.
   – Никак не можем расстаться! – воскликнул он. – Когда я оставил вас на 
втором фронте на Днепре, будущее казалось таким мрачным. Я и подумать не мог, 
что кого-нибудь из вас снова встречу.
   – Многие погибли, – сказал Воллерс.
   – Ничего не поделаешь! Война…
   Мы сообщили Винеру о смерти Весрейдау и Фреша. А он назвал и имена других, 
кого больше не было с нами.
   Мы расспрашивали Винера, не знает ли он хоть что-то о Германии, о том, как 
там живут мирные граждане. У всех было за кого тревожиться. Мы слушали его 
затаив дыхание.
   – Провалялся в госпитале в Кансее, это в Польше, – сообщил он. – Потерял 
столько крови, что два дня со мной ничего не могли поделать. Ни за что бы не 
подумал, что во мне столько жизни. Как просто, сделать последний вздох и упасть 
в дыру. Но не тут-то было. Дней десять я стонал. Первые два дня было особенно 
паршиво. Подхватил какую-то заразу, потом со мной долго возились. Но вот я с 
вами, и ожидаю новых боев, черт бы их подрал. Теперь от сырости мне плохо: 
оказывается, у меня ревматизм. А это неизлечимо. Старый шутник!
   – Но тебе должны были дать отпуск!
   – Да, Гальс. Я был в Германии. Побывал во Франкфурте – не в том, что на 
Майне, а на Одере. Мог бы и поглубже забраться, да зачем? Нас поместили в школу 
для девочек. Только девчонок там не было. Жрать не давали. Да ладно, хоть 
оставили в покое. Кстати, вы не заметили: у меня нет уха?
   На его лице играла сардоническая усмешка.
   Поглядев, мы увидели, что он действительно лишился правого уха. На этом 
месте был розовый шрам, который, казалось, вот-вот прорвется. Но у многих не 
хватало какой-нибудь части тела. Мы больше не обращали внимания на такие 
подробности.
   – Да уж, – произнес Принц. – С этой стороны ты выглядишь как мертвец. 
Ветеран ухмыльнулся:
   – Ты так привык общаться с покойниками, что теперь они тебе повсюду 
мерещатся.
   – Хватит болтать, – вмешался Зольма. – Лучше расскажи: как там, в Германии?
   – Ну, как сказать…
   Наступило молчание. Оно длилось целую вечность.
   – Как жизнь во Франкфурте? – Фельдфебель Шперловский растолкал нас и 
протиснулся поближе. Франкфурт был его родиной. Там, возможно, находилась его 
семья.
   Ветеран опустил голову. Он погрузился в воспоминания.
   – Школа была на восточном берегу Одера, на холме. Оттуда полгорода было 
видать. Все было серо – цвета мертвых деревьев. То тут, то там торчат стены, 
почерневшие от пожара. Люди живут как пехотинцы в окопе.
   Лицо Шперловского задергалось. Его голос дрожал.
   – А наши истребители? Артиллерия?.. Разве противовоздушная оборона не 
действует?
   – Действует, конечно… Да что толку…
   – Да не волнуйся ты, Шперловский, – сказал Воллерс. – Твою семью давно 
эвакуировали.