должно быть, промерзли насквозь.
   Я пробыл на посту уже добрый час, когда на дальнем конце стоянки появилась 
чья-то фигура. Я забился в окоп. Перед тем как вытащить руки из карманов, 
отважился еще раз высунуться и посмотреть. Фигура направлялась в мою сторону. 
Может, это разводящий; а что, если большевик?!
   Кряхтя от напряжения, я вытащил руки из теплых карманов и схватился за 
винтовку. Курок от мороза примерз к пальцу. Я взял оружие на изготовку и 
крикнул:
   – Кто идет? Пароль!
   Последовал правильный ответ, и я опустил ствол. И все же не зря принял меры 
предосторожности: это был офицер, совершавший обход. Я отдал честь.
   – Все в порядке?
   – Да, лейтенант.
   – Ну, с Рождеством тебя!
   – Как? Уже Рождество?
   – Конечно. Смотри.
   Он указал на дом Хорских. Покрытая снегом изба, казалось, ушла в землю, но 
узкие окна светились ярче, чем разрешали правила затемнения. А в окнах 
виднелись силуэты моих товарищей. Прошло несколько секунд, и из вязанки дров, 
вероятно пропитанной бензином, показалось пламя.
   Три сотни голосов, как один, орали в тиши морозной ночи песню: «О Wainacht, 
о stille Nacht!»[7] Неужто такое возможно? В ту минуту все остальное, все, что 
находилось за пределами лагеря, потеряло для меня значение. Я не мог отвести 
взор от горящих окон. Лица одних товарищей освещал костер; лиц других не было 
видно. А песня продолжала звучать, теперь уже на несколько голосов. Не знаю, 
может, меня растрогала тишина ночи, но ничего лучшего в жизни мне не 
приходилось испытывать.
   Впервые с тех пор, как я стал солдатом, мне вспомнилась юность. Что сейчас у 
меня дома? Что творится во Франции? Из сводок мы знали, что многие французы 
встали теперь на нашу сторону. Это прекрасно! Хорошо, что французы и немцы 
сражаются плечом к плечу! Скоро мы перестанем мучиться от холода. Война 
закончится, и мы будем дома рассказывать о своих подвигах. На это Рождество я 
не получил никакого подарка, который можно было бы потрогать руками, но зато 
узнал о союзе между двумя родными для меня странами, и этого было достаточно. Я 
знал, что теперь я мужчина, и отгонял от себя неотступную мысль: как хорошо 
было бы получить в подарок какую-нибудь заводную игрушку.
   Мои товарищи пели, и наверное, по всему фронту точно так же пели тысячи 
таких, как они. Тогда я еще не знал, что именно в это время советские танки 
«Т-34», воспользовавшись тем, что из-за Рождества прекратилось наше наступление,
 сокрушили посты Шестой армии в районе Армотовска. Тогда я и представить не мог,
 что тысячи моих товарищей в Шестой армии (в которой служил и мой дядя) полегли 
в аду Сталинграда. Разве мог я знать, что немецкие города подвергаются 
разрушительным налетам английской королевской авиации и ВВС США? Мне и в голову 
не могло прийти, что французы изменят франко-германской Антанте.
   По-своему это было самое прекрасное Рождество в моей жизни. Я ни о чем не 
думал и ничего не хотел знать. Я был один под огромным небом, на котором 
светились звезды. Помню, как по моей замерзшей щеке пробежала слеза – не от 
горя и не от радости, а от какого-то другого, странного чувства.
   Когда я вернулся на квартиру, празднование закончилось. Костер загасили. 
Гальс припас для меня полбутылки шнапса. Чтобы не обижать его, я сделал 
несколько глотков.
   Прошло еще четыре дня. По-прежнему свирепствовали морозы; к тому же начались 
сильные снегопады. Наружу мы выходили лишь по обязанности, которые были сведены 
к минимуму. Мы спалили несколько тонн дерева. Дома сохраняли тепло, так что 
иногда мы даже потели от жары. Чувствовали себя совсем неплохо, и, как всегда 
бывает, тут как раз и начались неприятности.
   Рано утром, часа в три, караульный ударом ноги распахнул дверь избы, впустив 
вихрь холодного воздуха и двух солдат, казавшихся близнецами, так похоже 
выглядели их посиневшие от мороза лица. Они прошли к печке и лишь через 
несколько минут заговорили. Я, как и все, крикнул им, чтобы закрыли дверь. В 
ответ раздались ругательства и приказ встать. Мы, кряхтя и не слишком быстро, 
начали подниматься. Солдат, отдавший приказ, пнул скамейку, стоявшую подле, и 
снова проорал приказ, схватил одного из наших товарищей, укрытого одеялами, 
шинелью, мундиром, и выкинул его из импровизированной постели. При неясном 
свете от печки мы различили погоны фельдфебеля.
   – Вы, свиньи, вы собираетесь вставать? – прокричал он, вытаскивая из постели 
всех, до кого мог дотянуться. – Кто отвечает за это стадо? Какой позор! Так вы 
надеетесь остановить наступление русских? Если не будете готовы через десять 
минут, вышвырну вас прямо в таком виде.
   Ничего не понимая после внезапного пробуждения, мы в спешке собирали пожитки.
 Не закрывая дверь, фельдфебель, как бешеный, выбежал из избы и бросился в 
другую, сея повсюду панику. Мы никак не могли понять, что происходит. Наш 
часовой, который с трудом пришел в себя, сообщил, что чужаки прибыли из Минска 
на попутной машине. Пятнадцать миль по заснеженной дороге проделать не так-то 
просто; вот чем объясняется их возбужденное состояние.
   Но, как бы ни орал свирепый фельдфебель, собрать нас в строй меньше чем 
через двадцать минут ему не удалось. Лаус, спавший так же крепко, как и 
остальные, пытался привести нас в чувство, прикидываясь, что рассержен не 
меньше, чем его коллега.
   Фельдфебель, гнев которого так и не улегся, выкрикивал приказы: