приврать. От его рассказов у нас слюнки текли.
   Кормили нас гораздо лучше, чем в Польше, к тому же мы без особых затрат 
добавляли к рациону продукты, купленные на свои деньги. А это было необходимо. 
В начале декабря начались жуткие морозы, температура упала до пяти градусов 
ниже нуля. Снег, выпадавший в огромных количествах, не таял; местами лежали 
сугробы до трех футов высотой. В таких условиях поставка на фронт 
продовольствия замедлялась, и, как рассказывали солдаты, возвращавшиеся с 
передовой, где было еще холоднее, чем в Минске, им приходилось делить между 
собою скудные рационы. Недостаток пищи и морозы приводили к болезням, главным 
образом воспалению легких и обморожениям.
   В это время рейх прилагал все усилия, чтобы защитить солдат от русской зимы. 
В Минск, Ковно и Киев были привезены в огромном количестве одеяла; зимняя 
одежда из овечьей кожи; калоши с толстыми мысками и шерстяным верхом; перчатки, 
капюшоны и переносные обогреватели, работавшие одинаково хорошо как на бензине, 
нефти, так и на алкогольном спирте; продукты, запечатанные в особые коробки, да 
и тысячи других необходимых вещей. Наша задача, конвойных войск Ролльбана, – 
доставить все это на передовую, где груз ждали наступающие войска.
   Мы предпринимали сверхчеловеческие усилия, но успевали далеко не всегда. 
Никакими словами невозможно описать наши страдания – не от солдат русской армии 
(она пока только отступала), а от мороза. Дороги, находившиеся за пределами 
крупных городов (которых, прямо скажем, и так было немного), отремонтировать не 
успели; тем более не смогли провести новые. Пока мы осенью занимались 
гимнастикой, вермахт, проведя блестящее наступление, застрял в невероятной 
трясине вместе со всеми поставками. Наступили холода – и замерзли 
отвратительные колеи, ведущие на восток. На этих дорогах можно было проехать 
только в телегах, и все же появилась возможность перевозить войска. Но 
наступила зима, на огромные пространства России обрушились тонны снега, и 
движение снова оказалось парализовано.
   В декабре 1942 года мы сопровождали грузы. Разгребали снег, чтобы наши 
телеги смогли продвинуться на пятнадцать-двадцать миль, но на следующий день 
все опять оказывалось засыпано снегом, и приходилось снова браться за дело. Под 
снегом были сплошные кочки и овраги, на которых мы постоянно спотыкались, а к 
вечеру приходилось подыскивать себе крышу над головой.
   Иногда ночное прибежище сооружали наши инженеры, иногда мы устраивались на 
ночлег в избе или еще в каком-нибудь первом попавшемся доме. В помещение, 
предназначенное для одной семьи с двумя детьми, нас набивалось человек по 
пятидесяти. Особенно ценились специально для условий русской непогоды 
изобретенные палатки из плотной водонепроницаемой ткани; они были рассчитаны на 
девять человек. Еды было предостаточно, и хотя бы в этом наше существование 
оказывалось более-менее сносным. Мылись мы редко; стали заводиться насекомые; 
поэтому первое, что мы делали, возвращаясь в Минск, это проходили дезинфекцию.
   Мне изрядно надоели и «священная Россия», и передвижение в повозках. Я, как 
и все, боялся попасть под обстрел, но в то же время мне пора было бы и 
пострелять из маузера, который постоянно болтался при мне без всякой нужды. 
Казалось, стрельба будет моей местью за мучения, доставляемые морозом, и 
волдыри, которыми покрылись мои руки от непрерывного разгребания снега. Кожаные 
перчатки порвались, и из них выглядывали мои заледеневшие пальцы. Ощущение 
холода в руках и ногах было настолько сильным, что казалось, холод пронзил меня 
в самое сердце. Температура не поднималась выше минус пяти градусов.
   Нас расквартировали в пятнадцати милях севернее Минска для охраны огромного 
гаража военных машин. В деревне было восемь изб; мы заняли семь; лишь в одной, 
самой большой, жила семья русских: отец, мать и две дочери Хорские. Они 
говорили, что приехали сюда из Крыма; о родине своей вспоминали с ностальгией. 
Хорские содержали трактир; в нем мы питались – на свои деньги – и убивали время 
с попутчиками.
   Снег прекратился, но мороз крепчал. Как-то вечером (к этому времени мы 
простояли в деревне уже больше недели) я отправился на два часа в караул. Я 
пересек стоянку, на которой были запаркованы машин пятьсот, а то и больше, 
наполовину засыпанных снегом. Весь день со страхом думал, как буду 
прохаживаться тут в темноте. Пока мы тут ходим, партизаны могут пробраться 
незаметно между машинами и всех нас перестрелять – чего уж проще. Правда, я уже 
успел себя убедить, что война, если она и идет, происходит не здесь, а где-то 
еще. Никого из русских, кроме торговцев и пленных, я пока еще не встречал.
   Разубедив сам себя, я направился на свой пост, расположенный ярдах в 
пятнадцати от первых машин. Путь пролегал через траншею, выкопанную специально 
для того, чтобы мы могли дойти до самых машин или, наоборот, незаметно отойти. 
Прошел снег, и края траншеи поднялись еще почти на три фута; после каждого 
снегопада нам приходилось заново рыть окоп. Чтобы хоть что-то разглядеть, я 
встал на ящик. Я накинул на шинель еще и одеяло и едва мог пошевелить руками.
   От порции алкоголя я отказался: от него мне становилось еще хуже. Начал 
настраиваться на противостояние ужасному морозу. Ночное небо было чистым; мне 
открывался обзор на сто ярдов. На горизонте виднелся чахлый кустарник. В разные 
стороны расходились телефонные провода; столбы, к которым они прикреплены, не 
прочно держались в земле и от тяжести снега часто заваливались.
   Нос так и жжет от холода. Только нос: его я и высунул из-под одеяла. Шапка 
надвинута дальше некуда: она закрывает лоб и даже щеки. Сверху каска: ее 
полагается носить во время караульной службы. Поднятый воротник пуловера, 
который прислали родители, сзади доходит до края шапки.
   Время от времени смотрю на технику, которую охраняю. Трудно и представить 
себе, что будет, если нам срочно придется уносить отсюда ноги. Двигатели,