– Видал? – прошептал он – Они выставили мертвецов, чтобы защититься от 
мороза.
   От ужаса я и слова не мог вымолвить. Трупы были в каждом вагоне: бледные 
лица, ноги, закостеневшие от мороза и смерти. Я стоял, не в силах отвести глаз 
от отвратительного зрелища.
   Мимо нас проезжал десятый вагон, когда произошло нечто еще более ужасное. 
Четыре или пять тел съехали с платформы и упали в сторону от путей. Похоронный 
поезд не остановился. Группа офицеров и сержантов из нашего поезда пошла 
посмотреть, что случилось. Я, движимый каким-то странным любопытством, спрыгнул 
с вагона и подошел к офицерам, отдал честь и спросил дрожащим голосом, мертвы 
ли эти люди. Офицер окинул меня удивленным взором. Ведь я не имел права 
оставить свой пост. Наверное, он заметил, как я смущен, поскольку не стал 
делать замечаний.
   – Думаю, да, – печально сказал он. – Помогите товарищам похоронить их. – С 
этими словами он повернулся и ушел.
   Со мной пришел Гальс. Мы вернулись к вагонам за лопатками и начали копать 
яму неподалеку от насыпи. Лаус и еще один парень обшарили одежду мертвецов, 
пытаясь найти документы, по которым можно было бы установить их личность. Позже 
я узнал, что никаких гражданских документов у бедняг не было. Гальсу и мне 
понадобилось собрать в кулак волю, чтобы не смотреть на трупы, когда мы тащили 
их к яме. Мы засыпали их землей, когда раздался сигнал об отправлении. С каждой 
минутой становилось все холоднее. Меня переполняло чувство отвращения.
   Час спустя наш поезд прошел мимо разрушенных, как мы заметили, несмотря на 
плохую освещенность, зданий. Проехал еще один поезд, который не произвел на нас 
столь мрачного впечатления, но и лучше от его вида нам не стало. Вагоны были 
помечены красными крестами. На носилках, которые были видны через окна, лежали, 
скорее всего, тяжело раненные. Из других окон нам приветливо махали 
перевязанные солдаты.
   Наконец мы прибыли на вокзал в Минске. Поезд остановился на всем протяжении 
длинной широкой платформы, по которой сновали занятые делом солдаты и русские 
военнопленные, которых вели другие пленники с белыми повязками на рукавах. Это 
были русские перебежчики. Они сами вызвались караулить товарищей, что как 
нельзя лучше устраивало наших властей: кто еще может заставить русских 
пленников целый день трудиться?
   Раздавались приказы, сначала по-немецки, затем по-русски. К нашему поезду 
подошла толпа. При свете подогнанных к платформе грузовиков началась разгрузка. 
Мы также приняли участие в работе, на которую ушло почти два часа: немного 
согрелись, а затем снова занялись своими запасами продовольствия. Гальс, не 
страдавший отсутствием аппетита, за две недели поглотил больше половины пайка. 
Ночь мы провели даже с удобствами в каком-то здании.
   На следующий день нас отправили в госпиталь, где продержали два дня и 
сделали несколько прививок. Минск подвергся сильным разрушениям. Город 
пострадал от обстрела. По некоторым улицам вообще невозможно было пройти, так 
много было там ям, образовавшихся после бомбежки. Многие из них достигали порой 
глубины пятнадцати футов. Чтобы как-то перебраться через препятствия, через 
траншеи перебрасывали доски. Один раз мы уступили дорогу нагруженной продуктами 
русской женщине, за которой бежало четверо или пятеро ребятишек, таращивших на 
нас удивленные круглые глаза. Встретилось нам и несколько необычных 
магазинчиков, вместо разбитых стекол в которых были вставлены доски или мешки с 
соломой. Мы с Гальсом, Ленсеном и Морваном любопытства ради заглянули в 
некоторые из них. На полках стояли разрисованные в разные цвета глиняные 
кувшины с напитками, растениями, сушеными овощами или густым сиропом.
   Как поздороваться по-русски, мы не знали, поэтому разговаривали только между 
собой. Русские в лавочках смотрели на нас со смешанным страхом и улыбкой. 
Владелец магазинчика подходил с вымученной улыбкой, предлагая взять его 
продукты, надеясь таким образом умилостивить безжалостных вояк, какими мы 
представлялись его воображению.
   Мы зачерпывали ложками сироп с желтоватой мукой, довольно приятной на вкус, 
немного напоминающей мед. Единственное, что мне не нравилось, – было слишком 
много жиру. Как сейчас передо мной встают лица русских. Вручая нам свой сироп, 
они улыбаются, произнося слово «орулка». Я так никогда и не узнал, что оно 
значит: приглашение отведать кушание или так называлась эта смесь. «Орулкой» мы 
питались все эти дни, что, однако, не мешало вовремя появляться и к обеду, 
начинавшемуся в одиннадцать часов.
   Гальс с исключительной вежливостью брал все, что предлагали ему русские. 
Меня это порой даже раздражало: он клал в котелок все продукты советских 
торговцев, отличающиеся друг друга лишь консистенцией. Иногда в его котелке 
были смешаны пресловутая «орулка», вареная пшеница, селедка, нарезанная на 
кусочки, и прочие продукты. Что бы там ни было намешано, Гальс поглощал все, 
напоминая при этом ненасытного борова.
   Впрочем, времени для отдыха особенно не было. Минск – важный центр армейских 
поставок. Нужно было отправлять грузы по назначению и распаковывать прибывающие.

   Жизнь войсковой части этого сектора была на удивление хорошо организована. 
Приходила почта. Солдатам, уезжавшим в отпуск, показывали фильмы – нас, правда, 
на них не пускали. Были также библиотеки и рестораны, работали в которых 
русские, обслуживая немецких солдат. Для меня посещение ресторана обходилось 
слишком дорого, и я в них не ходил, зато Гальс, готовый пожертвовать чем угодно,
 лишь бы наполнить желудок, тратил здесь все свои деньги да и добрую часть 
наших. В обмен он подробно расписывал все меню заведения, не забывая немного и