военных действий, не в состоянии контролировать распоясавшихся молодчиков 
рейхсфюрера СС и проводимые им «полицейские акции». 17 октября 1939 г., в 
основном усилиями фон Браухича, отказавшегося разделять ответственность за 
судьбу мирного населения с Генрихом Гиммлером, вермахту удалось передать 
управление оккупированными территориями гражданскому генерал-губернатору. 
Польская кампания еще более выпукло обозначила разногласия между Гитлером и 
генералитетом: ОКХ и многие высшие офицеры по-разному оценивали боевую 
готовность вермахта к войне против западных союзников — как с военной, так и с 
политической точек зрения. Руководствуясь обескураживающим опытом 1-й мировой 
войны и «непроходимостью» укреплений «линии Мажино», против которых оказались 
бессильны практически все имевшиеся на тот момент средства разрушения, генералы 
отчасти справедливо утверждали, [238] что без соответствующего перевооружения, 
переформирования и доукомплектования ослабленных дивизий мы не готовы к войне 
на Западе. Причем особые возражения вызывала необходимость вести боевые 
действия в... зимний период. С точки зрения генералов, французы более чем 
откровенно продемонстрировали рейху свое нежелание воевать, отказавшись от 
штурма откровенно слабых оборонительных укреплений «Западного вала», причем в 
лучшее время года. С ними нужно вести переговоры, памятуя о том, что 
неприступность «линии Мажино» опять заставит нас атаковать северным флангом 
через Люксембург и Бельгию — со всеми вытекающими политическими последствиями, 
как это уже было в 1914–1918 гг. 
Гитлер с полным на то основанием утверждал, что нарушение нейтралитета, 
например, Бельгии, со временем одинаково неизбежное для рейха и его противников,
 не самая большая опасность, поджидающая Германию на Западном фронте. Гораздо 
опаснее то, что каждый день промедления играет на руку врагу: выигрыш времени 
позволит Британии до мая 1940 г. увеличить численность только десантных дивизий 
с 4 до 20. При том, что практическая боеспособность французской и британской 
дивизии соотносится, как 1: 4. Однако решающим фактором, способным в конечном 
итоге определить исход сражения на Западе, может оказаться прорыв 
моторизованных франко-британских армий на северном фланге германского фронта 
через Бельгию с последующим отторжением рейнско-вестфальской области. Потеря 
индустриально-промышленного сердца Германии — Рура — означала бы тотальное 
поражение в этой войне... 
Противоборством двух полярных точек зрения и определялась обстановка в высших 
эшелонах главнокомандования рейха в октябре 1939 г. В то время я твердо стоял 
на позициях ОКХ, что и привело к первому [239] обострению наших отношений с 
Гитлером, возможно даже к некоторой утрате доверия с его стороны. Я не знаю, 
кто доложил ему о моей поездке в Цоссен к Браухичу и Гальдеру, однако когда я 
откровенно и в полном соответствии со служебными обязанностями начальника штаба 
ОКВ высказал ему свои соображения, разразился скандал. Гитлер кричал, что я 
устроил ему форменную обструкцию, что ОКВ снюхалось с генералами. Он требует, 
чтобы я не только разделял его точку зрения, но и всячески отстаивал ее перед 
ренегатами из ОКХ. Я тщетно пытался объясниться и напомнил фюреру, что всегда 
выступал проводником его идей и ратовал за проведение его линии перед генштабом 
сухопутных войск и фон Браухичем. Казалось, что Гитлер даже и не пытается 
услышать меня. Наконец последовали неправедные и оскорбительные для меня 
обвинения в открытой поддержке генеральской оппозиции. 
Я был потрясен до глубины души и решил обсудить ситуацию со Шмундтом. Он 
всячески успокаивал меня и сообщил, что около полудня в рейхсканцелярии побывал 
приглашенный на обед генерал фон Рейхенау. Затем они долго беседовали с глазу 
на глаз, после чего Гитлер в состоянии крайнего возбуждения сообщил ему, что 
даже Рейхенау набрался наглости отстаивать точку зрения ОКХ. Видимо, этим и 
объясняется то, что сегодня вечером фюрер буквально набросился на меня. 
Я попросил Шмундта оказать мне услугу и передать фюреру, что считаю решительно 
невозможным дальнейшее пребывание в должности ввиду столь откровенно 
проявленного недоверия и прошу его решить вопрос о моем новом назначении. Не 
знаю, каким образом передал Шмундт мое прошение об отставке, — в 
рейхсканцелярии я не появлялся, а весь следующий день сидел в своем кабинете и 
ждал вызова к фюреру. [240] 
К вечеру ситуация не прояснилась, тогда я написал рапорт на имя Гитлера и 
отправил его Шмундту. 
Затем последовало нелицеприятное объяснение с фюрером. Он с язвительной 
сухостью заметил, что не принимает мою отставку и впредь не желает читать 
эпистолы, подобные этой. Он убедительно просит меня предоставить ему право 
самому выносить решения, кого и когда следует отстранять от должности, — и он 
не преминет сообщить мне об отставке, когда сочтет это нужным. Затем он сменил 
тон и заметил, что не намеревается драматизировать ситуацию и готов объяснить 
все происшедшее моей излишней впечатлительностью — он никогда не говорил, что 
лишает меня своего доверия. Посчитав конфликт исчерпанным, фюрер перешел к 
обсуждению текущего момента и заговорил о Рейхенау. Генерал позволяет себе 
лезть в политику, вместо того чтобы побеспокоиться о боеспособности вверенной 
ему группы армий. Нужно заниматься делом, а не разглагольствовать о выработке 
ресурса двигателей, износе гусеничных лент и т.п. 
В заключение фюрер поставил меня в известность, что беседовал с Браухичем и тот 
изложил ему точку зрения ОКХ. С энергией, достойной лучшего применения, 
генеральный штаб упорно пытается заниматься не свойственным ему делом и 
вмешиваться в решение военно-политических задач. И это в тот момент, когда 
армия нуждается в восстановлении после польской кампании. Он отказывается 
понимать, почему до сих пор не приведены в порядок танковые войска, если для 
этого достаточно одной лишь доброй воли...