Таким образом, мне было ровным счетом ничего не известно о состоявшихся 
переговорах с Варшавой и Лондоном и о том, как решились вопросы Данцига и 
экстерриториального коридора. Гитлер продолжал утверждать, что «не хочет войны 
с Польшей ни при каких [221] обстоятельствах» и будет пытаться решить все 
спорные вопросы мирным путем до тех пор, пока Франция не надумает вмешаться в 
конфликт в духе своей восточноевропейской политики. Реальная возможность 
заключения германо-французского пакта о ненападении заставила его пойти на 
неслыханные уступки — отказ от притязаний на Эльзас-Лотарингию. Ни один из 
нынешних политиков не в состоянии дать сегодня более твердых гарантий мира и 
безопасности в Европе. Только он вправе достойно представлять мирные инициативы 
рейха как единственный легитимный всенародно избранный глава государства. В 
этом и заключается его твердая убежденность в возможности разрешения конфликта 
мирным путем. Однако он вынужден потребовать от меня, чтобы я ни при каких 
обстоятельствах не открывал скрытый смысл его позиции главнокомандованию 
сухопутных войск. Узнай они о том, что приготовления к войне с Польшей на самом 
деле представляют собой инструмент политического давления, разработка планов 
операции будет осуществляться поверхностно и спустя рукава, а ему бы очень не 
хотелось, чтобы армия утрачивала практическую боеспособность в условиях 
обострения международной обстановки. 
Образ мыслей ОКХ и добросовестность генерального штаба были известны мне даже 
лучше, чем Гитлеру, поэтому я нисколько не усомнился в справедливости его слов. 
Я верил фюреру и, принимая желаемое за действительное, считал, что война 
действительно не входит в его планы. 
Тем временем под контролем генерального штаба сухопутных войск в ускоренном 
темпе продолжалось возведение укреплений «Западного вала»: к строительным 
работам были привлечены государственные инженерно-конструкторские компании, 
«организация Тодта» и вся имперская служба труда. Кроме того, на строительство 
фортификационных сооружений были [222] переброшены и несколько дивизий 
регулярной армии, которые использовались, прежде всего, на земляных работах, 
установке заграждений из колючей проволоки (надолб, противотанковых «ежей» и т.
п.) и обустройстве долговременных огневых узлов. 
Само собой разумеется, что инспекционная поездка фюрера на линию «Западного 
вала», во время которой его сопровождал и я, в августе 1939 г. преследовала в 
первую очередь пропагандистские цели. Незадолго до отъезда я представил ему 
подробнейшее донесение о состоянии строительных работ с обозначенными на карте 
фортами, узлами и т.п. Фюрер изучил материалы самым скрупулезным образом и 
впоследствии поражал не только военных и гражданских производителей работ, но и 
меня доскональным знанием местоположения едва ли не каждого дота и стрелковой 
ячейки на всем протяжении «Западного вала». 
Летом 1939 г. я считал своим гражданским и служебным долгом довести до сведения 
Гитлера обеспокоенность и озабоченность генералитета и генерального штаба в 
связи с угрозой новой европейской войны. Я разделял тревогу многих 
высокопоставленных офицеров, но вовсе не потому, что во мне свежи были 
воспоминания о тяжелых поражениях прошлой войны или я сомневался в 
боеспособности немецких вооруженных сил, — в перспективе замаячила смертельная 
для Германии угроза войны на два фронта. Я считал, что просто обязан сказать об 
этом фюреру, хотя и отдавал себе отчет в том, что это ни в коем случае не 
улучшит его отношения к генералам. 
В начале августа Гитлер решил провести в Бергхофе нечто вроде «военного совета» 
начальников штабов военных округов и групп армий без приглашения 
главнокомандующих составными частями вермахта и родами войск. Я наблюдал за 
развитием событий со стороны и в глубине души уже смирился с тем, что результат 
окажется самым плачевным. Генерал фон Витерсгейм, [223] начальник штаба 2 
военного округа, оказался единственным, кто попросил слова после выступления 
Гитлера, однако в его оскорбительно-корректном выступлении прозвучало столько 
иронии и самомнения, что не оставалось и тени сомнения: штабное сословие 
опустило забрала и ощетинилось копьями, как древнегреческая фаланга! Гитлер 
впоследствии никогда не упоминал при мне о совещании в Бергхофе, а он бы не 
преминул сделать это, если бы остался удовлетворен итогами «военного совета». 
Очевидно другое: этот эпизод еще больше укрепил его в негативном отношении к 
«генштабовской касте». 
Тем удивительнее для меня было услышать его обращение к командирам Восточного 
фронта 22.8.1939 в Бергхофе. Гитлер всегда был мастером перевоплощения и 
выдающимся оратором, умело чувствовавшим настроение аудитории и с одинаковым 
успехом выступавшим в заводских цехах и фешенебельных салонах, однако эту речь 
я бы назвал его психологическим шедевром. Он со всей определенностью извлек 
урок из ошибочной попытки склонить на свою сторону генштабистов за спиной их 
командующих и предстал перед последними в совершенно новой ипостаси реального 
политика, государственного деятеля и «заботливого отца» армии. Впрочем, были и 
другие оценки этой речи, например цитируемые на процессе высказывания адмирала 
флота и главнокомандующего кригсмарине в Норвегии Германа Бема. 
24 августа 1939 г. Адольф Гитлер вернулся в Берлин. Нападение на Польшу должно 
было состояться 26.08. События последней мирной недели и обстановка в 
рейхсканцелярии вплоть до 3.09.1939 стали достоянием европейской и даже 
всемирной истории, когда-нибудь историки и исследователи дадут справедливую 
оценку драматическим хитросплетениям причин, поводов, амбиций и злой воли, 
приведших к развязыванию мировой бойни; к сожалению, у меня не сохранились 
[224] дневниковые записи и документы, поэтому могу внести лишь посильный вклад 
в историческую хронологию тех бурных дней... 
В первой половине дня 24 августа (1939) — не 25.8, как утверждает фон