характер и достоинство немецкого народа, укрепить гражданскую дисциплину и 
реформировать вооруженные силы. Шаг за шагом, по словам Черчилля, — от 
ремилитаризации Рейнской зоны до восстановления военного суверенитета рейха и 
введения всеобщей воинской повинности — Гитлер демонстрировал Европе, что в 
состоянии добиться своих целей мирным путем. Он заключил с Англией 
военно-морское соглашение, что было воспринято в обществе с энтузиазмом и 
оптимизмом. 
Не буду скрывать, что я вместе с другими представителями вооруженных сил был 
убежден в том, что перевод экономики на военные рельсы в целях укрепления 
национальной безопасности есть веление времени и настоятельная государственная 
необходимость. 
В конце концов, все мы надеялись на то, что в рамках ревизии условий 
Версальского договора Гитлеру действительно удастся вернуть в состав рейха 
аннексированные немецкие земли. 
В этом смысле я разделял позицию фюрера и был его единомышленником, как и 
миллионы немцев, для кого эти цели были первоочередными и священными. Каждый из 
нас трудился во имя этой цели в меру своих профессиональных возможностей. В 
случае победоносного завершения войны каждый из нас с чувством законной 
гордости и исполненного долга мог сказать, что он тоже внес свой скромный вклад 
в достижение великой цели. Именно поэтому мне и представляются недостойными 
попытки некоторых лиц под любыми предлогами и посредством вымышленных 
доказательств отмежеваться от принадлежности к «группе лиц, связанных круговой 
порукой», если воспользоваться лексикой национал-социалистического новояза. 
[402] 
Еще раз повторю: все мы с воодушевлением восприняли идеи реформирования 
вооруженных сил. Излишне оспаривать тот факт, что неправедные условия 
Версальского договора гнетущим образом действовали на нас, солдат. Мы всячески 
пытались обойти ограничения еще до прихода Гитлера к власти, а после 
восстановления военного суверенитета делали все возможное, чтобы усилить, 
оснастить и вооружить армию как качественно, так и количественно. Тогда я 
считал это своим долгом, продолжаю считать так и сейчас. 
Оказалось, что идеи национал-социализма способствуют воспитанию солдат и 
офицеров в духе дисциплинированности, жертвенности и высокой сознательности. 
Однако это не означало безоговорочного признания нами всех пунктов 
национал-социалистической программы, многие из которых противоречили нашим 
убеждениям. 
Партийные инстанции не имели к нам никакого отношения, однако вермахт был 
пропитан теми идеями, выразителем которых был сам Адольф Гитлер. 
Личность фюрера, обладавшая могучей силой внушения, и его экзальтированное 
поведение не могли не оказать влияния на меня и ближайшее окружение Адольфа 
Гитлера. Это тотальное психологическое давление перевернуло все наше бытие и 
сознание, поскольку мы видели, каких выдающихся успехов добивается он на 
военно-политическом поприще. 
Даже генералитет, первоначально относившийся к нему сдержанно, а в некоторых 
случаях — негативно, со временем стал его приверженцем и почитателем. 
Однако было бы ошибкой представлять все так, будто бы нам, солдатам, было 
известно абсолютно все, что творилось за кулисами рейха, и мы были активными 
участниками тех противоправных действий, о которых мы узнали, главным образом, 
из документов обвинения на этом процессе. Что касается меня лично, то события, 
непосредственно предшествовавшие [403] началу войны с Польшей, стали известны 
мне только сейчас — я испытал настоящий шок, когда осознал, что можно было 
избежать этой самой ужасной из всех войн. 
Я не пытаюсь уйти таким образом от ответственности, а только высказываю 
предположение, что знание всех обстоятельств дела могло существенным образом 
изменить расстановку сил на высшем военно-политическом уровне. 
Начало польской кампании представляется мне тем поворотным пунктом, после 
которого колесо истории покатилось под уклон — и так до самого горького конца. 
Чтобы не допустить развязывания войны против Советского Союза, я однажды 
предпринял демарш за спиной фюрера и высказал свои резкие возражения 
рейхсминистру иностранных дел, а затем вручил докладную записку самому Гитлеру. 
Однако все это было напрасно. По идеологическим причинам — несмотря на мои 
неоднократные выступления против конфронтации с Россией — фюрер считал войну с 
Советами неизбежной. Сейчас мне ясно, что Гитлер не был свободен в принятии 
решений и не располагал свободой действий, хотя никогда и не признавал этого. 
Даже при осознании чудовищной ответственности перед собственным народом он 
никогда не рассматривал единственно возможную альтернативу: остановиться и 
положить конец военным приготовлениям. Следует признать, что принятие такого 
решения на фоне наших значительных военных успехов было довольно непростым 
делом, если не сказать — невозможным, учитывая неумение просчитать возможные 
последствия военной авантюры и заниженную оценку военно-промышленных 
потенциалов наших главных противников — Советской России и США. Кроме того, 
отказ от войны означал бы для фюрера и отречение от идеалов национал-социализма,
 что было в принципе невозможно. [404] 
Только эта жертва позволила бы нам сохранить рейх и уберечь Германию, да и 
остальной мир, от всего происшедшего, чему нет и не может быть оправдания. 
Человечество еще не нашло слов, чтобы описать весь ужас и размах чудовищных 
катаклизмов, потрясших основы цивилизации. 
В то время военные, исключенные из дипломатического процесса, имели весьма 
смутное представление об оборонном потенциале стран вероятного противника. Все 
мы находились под гипнотическим влиянием личности фюрера, и армия покорно