следовала за своим верховным главнокомандующим — факт, решительно непостижимый 
для посторонних, особенно иностранцев. Невероятные успехи в ходе польской, а 
потом и французской, кампании произвели на военных — в том числе и на меня — 
настолько сильное впечатление, что мы уверовали в его военный гений и 
безоговорочно доверялись ему там, где опыт и здравый смысл должны были бы 
подсказать нам прямо противоположные действия. В этом наша вина, и мы несем 
ответственность перед Богом, миром и нашим многострадальным народом. 
С этого момента и начался процесс дегенерации военного искусства. Все, что 
происходило на Востоке, можно объяснить только партийно-политической ненавистью 
Гитлера к мировоззренческому врагу. Гитлер и генералы, руководствовавшиеся его 
выступлениями, были убеждены в том, что речь идет о жизни и смерти целых 
народов. Отсюда — безжалостность приказов, прежде всего приказа от 17.6.1941 г.,
 который я всячески пытался смягчить, как при отправке в войска, так и при его 
исполнении. Гитлер был убежден: обычаи войны и уложения военного права утратили 
свой первоначальный смысл и не будут играть сколько-нибудь заметной роли в 
битве на Востоке. Советская Россия не признает международных конвенций и не 
намерена соблюдать писаные и неписаные законы войны. [405] 
Ясно, что вышедшие из-под его пера указы и директивы по мере прохождения по 
инстанции приобретали все более зловещий характер, ибо в действие вступал 
фактор непредсказуемости: личное отношение среднего командного звена и 
интерпретация приказов младшим начальствующим составом. Контроль над 
исполнением такого рода приказов стал невозможен, а впоследствии вышел за рамки 
компетенции высшего военного руководства. 
Достоверно известно, что многие генералы и полевые командиры отказались от 
буквального исполнения приказов фюрера и руководствовались в своих действиях 
накопленным боевым, да и жизненным, опытом. В личных беседах с офицерами я 
часто повторял, что приказы фюрера — не карт-бланш и не индульгенция с 
отпущением будущих грехов, а, в конечном итоге, дело их совести и вопрос 
здравого смысла. Заключение о том, умиротворена или усмирена подконтрольная им 
территория, — их частное решение, соответственно, вопрос применения или 
ограничения указов находится в их исключительной компетенции.{105} Как известно,
 благими намерениями вымощена дорога в ад, поэтому зло свершилось. 
Считаю своим долгом заявить, что до начала похода против России уровень 
правосознания в войсках был достаточно высок и вермахт воевал в строгом 
соответствии с духом и буквой законов о формах и методах ведения боевых 
действий. Приказы, подобные тем, которые отдавал генерал фон Рейхенау,{106} 
были исключением из правил. Я убежден, что строгие меры принимались только в 
тех областях, где того требовала [406] оперативная необходимость, а также для 
обеспечения безопасности собственных войск в условиях элементарной нехватки сил 
и растянутости фронта. 
Наибольшее зло в ход войны на Восточном фронте привнесли чуждые солдату 
партийно-политические структуры, с которыми вермахт находился в состоянии 
перманентного внутреннего противостояния. 
Я глубоко потрясен масштабами репрессий и злодеяниями этих неармейских 
организаций в Советской России. Верховное главнокомандование вермахта не несет 
непосредственной ответственности за совершенные преступления. Фронтовая и 
прифронтовая полосы входили в сферу компетенции главнокомандования сухопутных 
сил и рейхсминистерства Розенберга, назначавшего гражданских 
комиссаров-уполномоченных по управлению оккупированными территориями. Я не 
снимаю с себя вины, насколько она может быть вменена передаточному звену, 
отправлявшему в войска приказы и прочие распоряжения и указания фюрера. 
К вопросу о развязывании агрессивной и захватнической войны замечу следующее: 
генерал-оберст Йодль записал в дневнике: 
10.8.1938: 
«Ностальгирующий генштаб предается реминисценциям, считая себя ответственным за 
принятие политических решений — вместо того чтобы молча повиноваться и 
заниматься своими непосредственными служебными обязанностями». 
13.9.1938: 
«Генералитет против наступления на Чехию». 
Главное — повиновение. В свое время и я разделял точку зрения Йодля. Как я уже 
говорил, мы воспринимали себя как рабочий штаб фюрера, предназначенный для 
реализации разработанных им оперативно-стратегических [407] планов и не имевший 
ничего общего с политическими мотивами и подоплекой событий. 
Я не собираюсь защищать «политические игрища», оправдывать методы 
дипломатической маскировки и дезинформации, а также многочисленные нарушения 
взятых на себя обязательств и данных обещаний. Не соответствовало бы истине и 
утверждение о том, будто бы мы пребывали в неведении относительно этих и других 
проявлений «высокой политики». Истина же заключается в том, что по служебной 
линии мы действительно не имели ни малейшего касательства к этим вещам. 
Совершенно недвусмысленно Гитлер дал нам понять, что политическая сторона дела 
нас не касается. Ваше дело — это выполнение оперативных приказов, так 
называемых «директив», указаний и распоряжений верховного главнокомандующего 
вооруженными силами рейха. 
Я не отрицаю, что я знал обо всех приказах — независимо от того, подписаны они 
мной или нет — и обсуждал их вместе с фюрером и Йодлем. Не отрицаю и того, что 
отправлял их главнокомандующим соответствующими составными частями вермахта и 
контролировал исполнение. 
Генерал-оберст Йодль и я не всегда соглашались с оперативными решениями 
верховного главнокомандующего, однако беспрекословно принимали их к исполнению. 
В беседах с фюрером термины «оборонительная война» или «наступательная война»