Мольтке о том, что “ошибка, допущенная в первоначальной расстановке сил, едва
ли может быть исправлена в ходе всей войны”{23}. Оно бросило основные силы
своих подвижных соединений, используя их моторизованность только в качестве
транспортного средства, в район бельгийско-голландской границы, где они были
немедленно скованы немецкой группой армии “Б”.
Обстановка могла бы сложиться совершенно иначе. если бы французское
командование, остановив свои войска западнее линии Мажино у французско-
бельгийской границы с ее мощными полевыми укреплениями, доверило бы
вопреки всяким политическим соображениям бельгийцам и голландцам помешать
наступлению немецких армий и держало бы в резерве за линией фронта основные
силы своих подвижных войск. Этого решения представители немецкого
командования опасались больше всего, поэтому сообщение о вступлении трех
армий левого фланга (1-й и 7-й французских и английской) на бельгийскую
территорию вызвало у всех вздох облегчения. Конечно, если бы французы
поступили таким образом, то превосходство германской авиации и оперативное
использование немцами своих подвижных соединений оказались бы весьма
эффективными, если не решающими, но во всяком случае “первое столкновение с
главными силами противника создало бы совершенно новую обстановку”{24} и
немецкому командованию было бы значительно труднее пробиться к морю и,
отрезав три армии левого фланга, запереть их в котле Лилль — Дюнкерк.
Оперативный план, который с самого начала был рассчитан на окружение трех
армий противника при создании по рубежам рек Эн и Соммы постоянно
удлиняющегося фронта сковывающей группировки, можно было теперь
осуществить почти без всяких трудностей. В военной истории он будет
расцениваться как начало новой эпохи военных операций. Причина неполной
удачи этого плана заключалась, собственно, не в способах его осуществления, а в
принятии непродуманных решений. [72]
Таким образом, Дюнкерк не был критическим моментом кампании.
Какие средства требовались для того. чтобы завершить уничтожение окруженных
армий северного крыла англо-французов, было вопросом чисто тактической
целесообразности. Из боязни, что танковые дивизии будут скованы в своих
действиях на труднопроходимой местности, а также под влиянием Геринга,
внушавшего ему, что авиация одна сможет справиться с задачей уничтожения
окруженной группировки противника, Гитлер приказал ввести в бой
недостаточные в тактическом отношении силы. Немалую роль сыграло при этом и
то, что он недооценил опасность, возникшую в связи с уходом с материка основной
части сил британского экспедиционного корпуса, и переоценил боевую мощь
французских армий, находившихся на рубеже Соммы и Эн. Эта ошибка, не
повлиявшая на развитие событий во втором периоде французской кампании, имела,
однако, в стратегическом отношении очень большие последствия.
Немецкая армия, поддерживаемая авиацией, завоевавшей себе полное господство в
воздухе, настолько превосходила по своим силам французскую армию,
потерявшую около двух пятых своих лучших дивизий и ослабленную за счет
выхода из строя армий Бельгии, Голландии и Англии, что в кампании во Франции
так и не возникло определенных критических моментов, которые потребовали бы
принятия новых решений.
После 5 июня немецкому командованию пришлось принять только одно
оперативное решение, которое ускорило поражение французской армии. После
того как 6 июня в районе Перонна удался прорыв танковой группы Клейста, а 11
июня — прорыв танковой группы Гудериана, немецкое командование решило
примкнуть танковую группу Клейста к танковой группе Гудериана, оттянув ее на
юго-восток, и расширить клин, вбитый в разорванный фронт французов, до 100 км,
направив его острием на юг. Перевес сил у немецкой армии был тогда настолько
велик, что французские войска, находившиеся на Сомме, были разгромлены, а
группировка французов, оборонявшая линию Мажино. была окружена и
разгромлена. [73]
Молниеносная война, которая не удалась
Ошеломляющий успех войны на Западе привел Гитлера к убеждению, что такой же
успех будет обеспечен ему и в войне против Советского Союза. Все оперативные
соображения при этом были отодвинуты на задний план соображениями
психологическими. “Следует ожидать, — говорил Гитлер в беседе с
командующими армиями 5 декабря 1940 года, — что русская армия при первом же
ударе немецких войск потерпит еще большее поражение, чем армия Франции в
1940 году”{25}. В другом разговоре с командующими армиями, происходившем 9
января 1941 года, он дополнил это высказывание, заявив, что “русские
вооруженные силы представляют собой глиняный колосс без головы. У них нет
хороших полководцев, и они плохо оснащены, но недооценивать их нельзя. Целью
операций должно явиться уничтожение русской армии, захват важнейших и
разрушение остальных индустриальных районов, кроме того, должен быть
захвачен район Баку”{26}. На основании этого убеждения возникла директива № 21
от 18 декабря 1940 года — “План Барбаросса”, в первом абзаце которой
говорилось: “Немецкие вооруженные силы должны быть готовы к тому, чтобы ...
победить Советскую Россию путем быстротечной военной операции”.
Здесь не место анализировать, правильной ли была оценка способности Советского
Союза к сопротивлению, которая была сделана на основе материалов, имевшихся
тогда в распоряжении немцев. Германский генеральный штаб был настроен более
скептически. Оперативные планы, как и в трех предыдущих военных походах,
строились на предположении, что “с первого же столкновения с главными силами
противника немецкой армии удастся на протяжении длительного периода времени
диктовать ему свою волю”.