так подытожил свои размышления: 
Народ окажется перед лицом необычной ситуации: русские встали на сторону так 
называемого врага — значит перейти к ним — не измена родине, а только отход от 
системы... Даже видные советские деятели наверняка задумаются над этим, может, 
даже те, кто еще может что-то сделать. Ведь не все руководители заклятые 
приверженцы коммунизма. 
Несомненно, после первой военной зимы престижу немцев был нанесен тяжелый урон, 
драгоценное время было упущено. Достаточно привести хотя бы имена 
военачальников, взятых в плен или Ц перешедших на немецкую сторону в 1942 году 
(сам Власов, а также командир 1-го отдельного стрелкового корпуса генерал-майор 
Шаповалов, командир 41-й стрелковой дивизии полковник Боярский, командир 126-й 
стрелковой дивизии полковник Сорокин, командир 1-й воздушно-десантной бригады 
полковник Тарасов и другие{315}), чтобы понять, какие возможности еще имелись у 
немцев в тот период. Приведем высказывание командующего 3-й гвардейской армией 
генерал-майора Крупенникова{316}, взятого в плен 21 декабря 1942 года к 
северо-западу от Сталинграда. Советник посольства Хильгер характеризует 
Крупенникова как "человека с огромным чувством достоинства", который "лишь 
после длительной внутренней борьбы нашел в себе готовность сделать заявление 
немецким военным властям" и на суждения которого "можно положиться". 
Крупенников резко критиковал оккупационную политику немцев на востоке и сказал, 
что немцы совершают "кардинальную ошибку", полагаясь в войне против Советского 
Союза "лишь на силы собственной армии". Не исключая возможности формирования 
русской добровольческой армии из пленных красноармейцев с целью борьбы против 
советского режима, он считал обязательным условием этого создание политической 
базы для такого русско-немецкого сотрудничества. Германия, говорил он, должна 
доказать народам России, что рассматривает их не как "неполноценные 
колониальные народы", а как "равноправных членов европейской семьи народов". В 
первую очередь, по его мнению, необходимо было сформировать русское независимое 
правительство. Эти условия он считал необходимыми для создания достаточно 
многочисленной и надежной русской [119] национальной армии, состоящей из 
дивизий и корпусов. В этом случае, по мнению генерала, можно было рассчитывать 
на "большой приток добровольцев из лагерей для военнопленных". Из находившихся 
в немецком плену советских офицеров "70%, по его оценке, готовы воевать против 
советской системы". 
Открытые высказывания командующих армиями генерал-лейтенантов Ершакова и Лукина,
 генерал-майора Крупенникова и других и проскальзывавшие в дружеских беседах 
намеки таких пленных, как командующий 5-й армией генерал-майор Потапов, 
командующий 6-й армией генерал-лейтенант Музыченко и командующий 12-й армией 
генерал-лейтенант Понеделин{317}, сводились к одному: если немцы стремятся к 
военно-политическому сотрудничеству с русскими, они должны признать Россию 
своим союзником. Немцы на это не соглашались, но после 1942 года стало ясно, 
что без такого признания ничего не получится. На это указывает первое публичное 
выступление Власова, его "Открытое письмо", распространенное в миллионах 
экземпляров, воззвание Смоленского комитета и другие публикации, а также то, 
что с апреля 1943 года "все вступившие в вермахт русские хиви и добровольцы в 
национальных соединениях" считались солдатами "Русской освободительной" или 
соответственно "Украинской освободительной" армий{318}. И не принципиальные 
соображения, а лишь нежелание немцев предпринимать шаги по созданию русского 
правительства и затягивание формирования национальной армии стали причиной 
отказа многих военнопленных, в том числе и вышеназванных генералов, от 
сотрудничества с ними. 
Поэтому морально-политическое состояние советских военнопленных оставалось 
двойственным. После 1942 года их материальное положение улучшилось, а вскоре и 
вовсе нормализовалось, так что вопрос о выживании в лагерях уже больше не стоял.
 Но влияние начавшейся в тот же период национально-русской пропаганды было не 
слишком значительным, поскольку немцы медлили с решительными мерами. Советские 
агенты моментально воспользовались таким положением, в корне перестроив свою 
тактику. Первое время они пытались провоцировать немцев на жестокие репрессии 
против пленных, теперь же они развернули агитационную работу в плену, уверяя, 
что победа Советского Союза неизбежна, и намекая на глубокие перемены, которым 
наверняка подвергнется после войны советская система. Они говорили о 
возрождении религиозной жизни и национальных традиций, о якобы намеченном на 
конец войны [120] роспуске ненавистных для многих колхозов, о прекращении 
террора{319}. Их усилия увенчались успехом: многие пленные начали готовиться к 
возвращению на родину, всячески старались обелить себя, избегали каких-либо 
антисоветских высказываний. Но в офицерских лагерях, обитатели которых в 
соответствии с Гаагской конвенцией были освобождены от работы, располагали 
большим досугом, чем другие пленные, и потому имели возможность лучше узнать 
друг друга, пока что срабатывало правило — один за всех, все за одного. Здесь 
говорили: "Как все! Все идут в РОА, иду и я!"{320} Так, в одном лишь 
Владимиро-Волынском офицерском лагере в июне 1943 года из 600 офицеров все, 
кроме 30, заявили о готовности вступить во "власовскую армию", думая, что она 
уже существует{321}. Но в 1944 году вербовавшие военных специалистов 
пропагандисты Освободительной армии, такие как подполковник Поздняков, отмечали,
 что некоторые офицеры уже не решались беседовать с ними публично, предпочитая 
разговор наедине. 
Создание РОА и провозглашение 14 ноября 1944 года Пражского манифеста вызвали 
колоссальный отклик — свидетельство того, что стремление служить делу 
национальной России было живо среди солдат или, во всяком случае, его нетрудно 
было возродить. Действительность полностью опровергает все утверждения