относительно благополучном существовании собственных солдат, попавших в плен, — 
скорее наоборот, оно не имело ничего против того, чтобы им пришлось там как 
можно хуже. В этом случае из них можно было бы извлечь хоть какие-то 
пропагандистские выгоды с целью отбить у солдат охоту впредь сдаваться 
классовому врагу. Содержащееся в приказе № 270 требование уничтожать сдавшихся 
в плен красноармейцев "всеми наземными и воздушными средствами" претворялось в 
жизнь: советские летчики бомбили лагеря для военнопленных. Имеются 
доказательства, что советские агенты в немецких лагерях для военнопленных, 
часто выступавшие в роли переводчиков, служащих и лагерной полиции, всячески 
старались провоцировать репрессии лагерных властей против своих 
соотечественников{274}. Нелегко складывалась судьба красноармейцев, попавших в 
плен, и после окончания военных действий. Так, после советско-финской войны 
репатриированные из Финляндии советские пленные были под строжайшей охраной 
перевезены в отдаленные районы: с тех пор их никто не видел. Скорее всего, они 
были ликвидированы{275}. После второй мировой войны все военнопленные были 
осуждены как враги народа и предатели Родины, независимо от того, сдались ли 
они в плен по собственной воле или, как майор П. М. Гаврилов, мужественный 
защитник Брестской крепости, попали в руки врага после тяжелого ранения. Все 
они исчезли в лагерях архипелага ГУЛаг или подверглись другим 
преследованиям{276}. 
Однако советское правительство сочло все же необходимым сделать вид (вероятно, 
с оглядкой на Великобританию и США), что в обращении с военнопленными оно 
придерживается если не Женевской конвенции 1929 года, то хотя бы Гаагской 
конвенции 1907 года{277}. Так, в ответ на инициативу Международного Красного 
Креста (МКК) 27 июня 1941 года Молотов заявил о готовности на основах 
взаимности пойти навстречу предложениям об обмене списками военнопленных{278}. 
1 июля 1941 года Совет Народных Комиссаров СССР издал Положение о военнопленных,
 находящихся в СССР, [108] вполне отвечающее духу Гаагской конвенции{279}. 17 
июля советское правительство официально сообщило в ноте государству-протектору 
Швеции, что оно считает обязательным соблюдать, на основах взаимности, условия 
Гаагской конвенции{280}. Эти заявления вкупе с расплывчатым заявлением 
Вышинского от 8 августа 1941 года{281} еще и сегодня приводятся в некоторых 
публикациях как доказательства готовности советского правительства "положить в 
основу обращения с военнопленными обеих сторон принципы гуманности"{282}. 
В действительности советская сторона не проявила ни малейших намерений уважать 
международные нормы. Об этом свидетельствует обращение с немецкими пленными, 
которые официально представлялись не иначе как "бандиты" и "звери". Не менее 
95% военнослужащих вермахта, попавших в советский плен в 1941-42 гг., были 
убиты при сдаче в плен или погибли несколько позже{283}. Не имело советское 
правительство и серьезных намерений обеспечить советским пленным условия, 
оговоренные Гаагской конвенцией. С самого начала оно категорически отказалось 
выполнять важнейшие пункты конвенции (обмен списками пленных, доступ в лагеря 
представителей Красного Креста, разрешение на переписку и посылки) и больше к 
этому вопросу не возвращалось. Оно игнорировало все усилия МКК, который, 
ссылаясь на советские заявления, пытался достичь соглашения или хотя бы встречи 
в Москве{284}. (Заметим, что аналогичные попытки предпринимались также во время 
войны с Польшей в 1939 году и советско-финской войны 1939-40 годов — и тоже 
безрезультатно.) Уже 9 июля 1941 года МКК сообщил советскому правительству о 
готовности Германии, Финляндии, Венгрии и Румынии обменяться списками 
военнопленных на взаимных началах. 22 июля согласие на это дали также Италия и 
Словакия. 20 августа 1941 года в МКК был передан первый немецкий список 
военнопленных. Аналогичные списки передали МКК и другие страны — Финляндия, 
Италия, Румыния. Списки были доставлены в советское посольство в Анкаре, 
указанное Молотовым в качестве передаточного пункта. Однако советская сторона 
даже не подтвердила их получения, не говоря уже о соблюдении принципа 
взаимности{285}. Именно это обстоятельство дало Гитлеру желанный повод 
задержать назначенную на начало 1942 года передачу списка 500 тысяч советских 
военнопленных, за который отвечали Управление иностранных дел, ОКВ и 
министерство пропаганды{286}. Не понимая упорного молчания советского 
правительства, МКК, в надежде устранить мнимые недоразумения путем устных 
переговоров, пытался через [110] различные каналы, такие как советские 
посольства в Лондоне или Стокгольме, получить согласие на отправку в Москву 
делегата или делегации. Но ответа на неоднократные запросы не последовало{287}. 
Та же участь постигла и предложение МКК об организации посылок советским 
военнопленным в Германии: Советский Союз не отреагировал на запрос из Женевы. 
Все параллельные старания государств-протекторов, нейтральных стран и даже 
союзников добиться соглашения по вопросу о военнопленных не вызывали в Москве 
ни малейшего отклика. В начале 1943 года МКК был вынужден в официальном 
послании советскому правительству напомнить о заявлении Молотова, сделанном 27 
июня 1941 года, констатируя одновременно, "что МКК с самого начала военных 
действий практически безрезультатно предлагал свои услуги". Но и это ничего не 
изменило. Об оценке СССР работы МКК в годы войны говорит тот факт, что в 1945 
году находившаяся в Берлине делегация МКК "внезапно" была отстранена от работы 
и без всяких объяснений вывезена в Советский Союз. 
Можно утверждать, что советские солдаты, находившиеся в руках у немцев, попали 
в немилость к своему правительству лишь потому, что позволили себе сдаться в 
плен вместо того, чтобы умереть в бою{288}. И именно эти миллионы 
красноармейцев, которые в силу обстоятельств вольно или невольно отвернулись от 
советского режима и стали, следовательно, потенциальными союзниками немцев, 
были обречены на ужас и страдания лагерной жизни.