защите социалистического отечества" до последнего патрона, до последней капли 
крови. Представление о том, как это должно было происходить, дает нам брошюра 
"Боец Красной армии не сдается"{265}, изданная политическим управлением 
Ленинградского военного округа после советско-финской войны 1940 года. Эта 
брошюра, чрезвычайно характерная для советской агитации, была выпущена с целью 
доказать красноармейцам, что советский солдат должен предпочесть смерть плену и 
истратить последний патрон на самого себя или сгореть заживо, но не сдасться 
врагу. Солдатам внушалось, что и в гражданскую войну, против "белогвардейцев", 
и в 1939, в войне с "белополяками", и в 1939-40 гг. в [106] войне с 
"белофиннами", плен всегда означал пытки и мучительную смерть от руки 
бесчеловечного врага. Особое место уделялось в брошюре "белофинским бандам", 
"финским головорезам", "бело-финским подонкам" (в их числе оказались и финские 
медсестры!), которые якобы подвергали военнопленных и раненых советских солдат 
изощренным и жестоким пыткам, замучивали их до смерти. А для тех, кого еще не 
убедили приведенные примеры, предназначался последний и действительно очень 
веский аргумент, а именно — что по советским законам плен приравнивается к 
"измене Родине". "Того, кто сдался по трусости, предал Родину, — говорилось в 
брошюре, — ожидает бесславный конец... Его ждет ненависть, презрение и 
проклятие близких, друзей и всего советского народа и, наконец, позорная 
смерть"*. Воинская присяга, статья 58 Уголовного кодекса РСФСР и прочие 
служебные предписания, такие как Устав внутренней службы, не оставляют ни 
малейших сомнений в том, что сдача в плен рассматривается как "переход на 
сторону врага", "побег за границу", "измена Родине" и "дезертирство" и 
неизменно карается смертной казнью{266}. 
И все же, вопреки всей этой пропаганде и угрозам, в течение войны в плену 
оказались около 5,24 миллиона советских солдат{267}, из них 3,8 миллиона попали 
в плен в первые месяцы войны — чудовищный прецедент для советской власти. 
Деморализация в рядах Красной армии, угрожавшая самому ее существованию и 
охватившая в равной степени рядовых и офицеров, политработников и генералов, 
коммунистов и беспартийных, комсомольцев и не комсомольцев, уже в первые недели 
войны вызвала самую ожесточенную реакцию советского руководства{268}. 
Недоверие Сталина распространялось даже на высших офицеров армии: об этом 
красноречиво свидетельствует то, что в начале июля 1941 года были расстреляны 
командующий Западным фронтом генерал армии Д. Г. Павлов, начальник штаба 
генерал В. Е. Климовских, начальник оперативного отдела генерал Семенов, 
командующий войсками связи генерал Григорьев, командующий артиллерией генерал Н.
 А. Клич и другие генералы штаба фронта. Были обвинены в измене и, насколько 
известно, расстреляны командующий 4-й армией Западного фронта генерал-майор А. 
А. Коробков, командир 41-го стрелкового корпуса Северо-Западного фронта 
генерал-майор Кособуцкий, командир 60-й горнострелковой дивизии Южного фронта 
генерал-майор Селихов, командир 30-й стрелковой дивизии генерал-майор 
Галактионов, начальник Главного Управления [107] Военно-Воздушных сил Красной 
армии генерал-лейтенант П. В. Рычагов и многие другие высшие офицеры{269}. 
В речи 3 июля 1941 года Сталин объявил "беспощадную борьбу" против 
"дезорганизации тыла... паникеров... распространения слухов". В этом ряду на 
первое место вскоре выдвинулись советские солдаты, попавшие в плен и названные 
в сталинской речи "дезертирами". 16 августа 1941 года был издан приказ № 270, 
подписанный председателем Государственного комитета обороны Сталиным, его 
заместителем Молотовым, маршалами Советского Союза Буденным, Ворошиловым, 
Тимошенко, Шапошниковым и генералом армии Жуковым{270}. В этом содержательном 
документе, который зачитывался во всех частях и подразделениях Красной армии, 
обосновывались репрессии против "попавших в окружение" и "дезертиров". Так, 
погибший под Рославлем командующий 28-й армией Западного фронта 
генерал-лейтенант В. Я. Качалов, командующий 12-й армией Юго-Западного фронта 
генерал-лейтенант Понеделин и командир 13-го стрелкового корпуса генерал-майор 
Кириллов объявлялись "трусами", "клятвопреступниками" и "преступниками" лишь 
потому, что попали в окружение и были взяты в плен. Красноармейцам еще раз 
напоминали об их долге в любых обстоятельствах — а в окружении особенно — 
сражаться "самоотверженно, до последнего", то есть стоять насмерть. Отныне 
командирам надлежало следить за подчиненными, а подчиненным — за командирами, и 
каждый был обязан любыми средствами уничтожать собственных товарищей, которые 
предпочли плен смерти. Семьи офицеров и политработников, оказавшихся в плену, 
подлежали аресту как "родственники дезертиров", семьи попавших в плен 
красноармейцев лишались всех видов государственного пособия. Более того, 
согласно статье 58 Уголовного кодекса РСФСР, семьи красноармейцев, попавших в 
плен, могли быть преданы суду, а также высланы в необжитые районы Сибири. О 
применении принципа ответственности по родству можно судить также по приказу № 
0098 Военного совета Ленинградского фронта от 5 октября 1941 года и трофейным 
актам Главной военной прокуратуры СССР{271}. 
В приказах Сталина, Ставки и советских органов власти лета 1941 года проявилось 
отношение советского государства к своим попавшим в плен гражданам, 
определившееся еще в первые послереволюционные годы. Уже в 1917 году советское 
правительство заявило о своем непризнании Гаагской конвенции — 
"рабоче-крестьянская власть" считала недопустимым, чтобы революционные [108] 
солдаты Красной армии спасались в плену у классового врага. В 1929 году СССР 
отказался ратифицировать Женевскую конвенцию по защите военнопленных{272}. Как 
неоднократно заявляли Сталин, Молотов и другие советские деятели, в том числе 
посол А. Коллон-тай, в Советском Союзе не существует понятия "военнопленные" — 
есть лишь "дезертиры, предатели Родины и враги народа"{273}. Неудивительно 
поэтому, что советское правительство никак не было заинтересовано в