счетверенные пулеметы, автоматы, все ярко освещено вспышками. Я лечу на высоте 
30 метров и столкнулся с самой серединой осиного гнезда. Не пора ли выбираться 
отсюда? Другие самолеты развернулись веером по обе стороны от меня и оборона не 
уделяет им такого внимания. Я кружусь и бросаю машину из стороны в сторону, 
выполняя самые сумасшедшие оборонительные маневры чтобы избежать попаданий, я 
стреляю не целясь, потому что попытка выровнять машину для более точного 
прицеливания означала бы непременную гибель. Когда я достигаю танков и машин я 
немного набираю высоту и пролетаю прямо над ними, я каждую секунду жду 
попадания. Это все кончится плохо, моя голова такая же горячая как и металл, с 
визгом проносящийся мимо. Через несколько секунд раздается громкий стук. 
Гадерман кричит: «Мотор горит»! Попадание в двигатель. Я вижу, что двигатель не 
дает нужных оборотов. Пламя лижет кабину.
   «Эрнест, прыгаем. Я немного наберу высоту и буду лететь сколько смогу, чтобы 
убраться с пути русских. Недалеко я видел наших парней». Я пытаюсь подняться 
выше – я не имею представления о нашей высоте. Темная нефть на остеклении 
кабины, я больше ничего не вижу и сбрасываю фонарь, чтобы хоть что-то 
разглядеть, но это тоже не помогает, языки пламени закрывают все вокруг.
   «Эрнест, прыгаем прямо сейчас».
   Двигатель запинается и трещит, останавливается, работает снова, 
останавливается, работает… Наш самолет станет нашим крематорием вон на том лугу.
 Мы должны прыгать!
   «Мы не можем», кричит Гадерман, «высота всего метров тридцать». Ему сзади 
лучше видно. Он тоже сбросил свой фонарь, оборвав провод интеркома. Мы больше 
не можем говорить друг с другом. Его последние слова: «Мы над лесом»! – я тяну 
на себя ручку изо всех сил, но самолет отказывается карабкаться вверх. Гадерман 
сказал, что мы летим слишком низко, чтобы прыгать с парашютом. Можем ли мы 
сесть? Возможно, что да, даже если я ничего не вижу. Для этого двигатель должен 
работать, пусть и неустойчиво.
   Я медленно убираю газ. Когда я чувствую, что самолет стал проваливаться вниз,
 я бросаю взгляд по сторонам. Я вижу как земля проносится мимо. Мы сейчас всего 
на высоте 6-7 метров. Я напрягаю мышцы на случай удара. Неожиданно мы касаемся 
земли и я выключаю зажигание. Двигатель останавливается. Может быть, нам пришел 
конец. Затем что-то грохочет и я больше уже ничего не помню.
   Я ощущаю что-то вокруг себя, следовательно я еще жив. Я пытаюсь восстановить 
в памяти: я лежу на земле, я хочу встать, но не могу, я пригвожден к земле, 
боль в ноге и голове. Затем до меня доходит, что где-то должен быть Гадерман. Я 
зову его:
   «Эрнест, где ты? Я встать не могу».
   «Подожди немного – может быть, все получится – очень болит»? Проходит 
немного времени прежде чем он, хромая, подходит ко мне и пытается вытащить меня 
из обломков. Сейчас я понимаю, почему мне так больно: длинный кусок металла из 
хвоста самолета пронзил нижнюю часть бедра и все хвостовое оперение лежит прямо 
на мне, так что я не могу двигаться. Где горящие куски? Первым делом, Гадерман 
вытаскивает кусок металла из ноги, затем он извлекает меня из-под обломков 
хвоста. Ему приходится напрячь все силы, чтобы их поднять. Я спрашиваю:
   «Как ты думаешь, русские уже здесь»?
   «Трудно сказать».
   Нас окружает лес и кустарник. Как только я поднимаюсь на ноги, я озираю 
сцену катастрофы: примерно в 30 метрах от нас лежит двигатель, он все еще горит,
 в метрах десяти в стороне лежат крылья, одно из них также дымится. Прямо 
передо мной, на приличном расстоянии лежит часть фюзеляжа с сиденьем 
бортстрелка, в котором зажало Гадермана. Вот почему его голос слышался спереди, 
когда я позвал его, обычно он доносится сзади, потому что он сидит позади меня. 
Мы перевязываем раны и пытаемся понять, почему мы еще живы и в относительной 
безопасности, поскольку без должной перевязки я не могу рассчитывать на 
спасение, слишком много крови потеряно. Наше падение с тридцатиметровой высоты 
шло, как кажется, в следующей последовательности: главный удар был смягчен 
деревьями на опушке леса, затем самолет попал на полосу песчаной почвы, где он 
развалился на куски и различные его части разлетелись в стороны, как я уже 
описал. Мы оба не были пристегнуты, поскольку готовились прыгать с парашютом. Я 
все еще не могу понять, почему я не ударился головой о приборную доску. Я лежал 
далеко от останков пилотского сиденья, меня, должно быть, отбросило сюда вместе 
с хвостом. Да, не родись красивым, а родись счастливым.
   Неожиданно в кустах слышится треск: кто-то прокладывает себе путь в подлеске.
 Мы смотрим в направлении звука с затаенным дыханием… затем выдыхаем с 
облегчением. Мы узнаем немецкую форму. Они слышали грохот падения с дороги, а 
перед этим – отдаленную стрельбу и горящий немецкий самолет. Они торопят нас.
   "За нами никого нет… только полчища иванов… ". Один из них добавляет с 
усмешкой: «Но, я думаю, вы иванов и сами заметили», и показывает глазами на 
дымящиеся обломки самолета. Мы залезаем в грузовик, в котором они ехали и 
направляемся на северо-запад.
   Днем мы прибываем в расположение эскадрильи. Никто не видел нашего падения, 
потому что все были в тот момент заняты. Первые четыре часа нашего отсутствия 
не вызвали больших опасений, так как я, в результате вражеских действий, часто 
вынужден был сажать мой отважный Ю-87 на брюхо неподалеку от линии фронта и 
затем сообщать о моем местонахождении по телефону. Тем не менее, когда прошло 
больше четырех часов, лица людей помрачнели и вера в моего вошедшего в 
поговорку непогрешимого ангела-хранителя стала падать. Я дозвонился до 
фельдмаршала, он больше чем кто-либо обрадовался, что я вернулся с того света и 
вряд ли нужно говорить, что он предупредил меня о скором прибытии еще одного