После первой вылазки наша удача с погодой заканчивается. Вечное ярко-голубое 
небо и убийственный заградительный огонь. Ни на каком другом театре военных 
действий я не видел ничего похожего. По оценкам нашей разведки сотни зенитных 
пушек сконцентрированы на территории в 10 кв. км в районе цели. Разрывы 
снарядом образуют целые облака. Мы слышим не отдельные разрывы, а беспрестанно 
бушующий звук как гром аплодисментов в судный день. Зоны плотного огня 
начинаются как только мы пересекаем прибрежную полосу, которая все еще 
находится в руках у русских. Затем идут Ораниенбаум и Петергоф, их гавани 
сильно защищены. На открытой воде полно понтонов, барж, лодок и мелких судов, 
все они напичканы зенитными средствами. Для размещения своих зениток русские 
используют все пригодные для этого места. Например, для защиты от наших 
подводных лодок устье ленинградской гавани закрыто гигантскими стальными сетями,
 концы которых закреплены на бетонных блоках, возвышающихся над поверхностью 
воды. Зенитные пушки стреляют в нас даже с этих блоков.
   Еще через десять километров мы видим остров Кронштадт с его огромной 
военно-морской гаванью и город с тем же названием. И гавань, и город хорошо 
укреплены и, помимо этого, на якорях в гавани и рядом с ней стоит весь русский 
Балтийский флот. И он также ведет по нам огонь. Мы летим на высоте между 3-4 км,
 это очень низко, но кроме всего прочего мы ведь хотим во что-то попасть? 
Пикируя на суда, мы используем воздушные тормоза, для того чтобы замедлить 
скорость. Это дает нам больше времени, чтобы обнаружить цель и скорректировать 
прицеливание. Чем тщательнее мы целимся, тем лучше результаты атаки, а все 
зависит от них. Но, уменьшая скорость пикирования, мы упрощаем задачу зениткам, 
особенно когда мы не можем подниматься достаточно быстро после атаки. Но, в 
отличие от других самолетов, идущих сзади, мы обычно не пытаемся набрать высоту 
после пикирования. Мы используем другую тактику и выходим их пикирования на 
низкой высоте у самой воды. Затем нам приходится совершать обширные маневры 
уклонения над занятой противником прибрежной полосой. Только после того, как мы 
оставили ее за собой, можно снова вздохнуть свободно.
   Мы возвращаемся на наш аэродром в Тырково в состоянии транса и заполняем 
наши легкие воздухом, как будто выиграли право дышать. Эти дни очень 
напряженные. Во время наших прогулок Стин и я в основном молчим, каждый из нас 
пытается догадаться, о чем думает другой. Наша задача – уничтожить русский флот,
 так что мы не расположены обсуждать трудности. Споры были бы пустой тратой сил.
 Таковы наши приказы и мы повинуемся. В течение часа мы возвращаемся в палатку 
внутренне расслабленные и готовые утром вновь идти в этот ад.
   Во время одной из этих прогулок со Стином я нарушаю обычное молчание и 
спрашиваю его с некоторым колебанием: «Как ты умудряешься быть таким 
хладнокровным и собранным?»
   Он останавливается на мгновение, смотри на меня искоса и говорит: «Дорогой 
мой, не воображай себе, даже на секунду, что я всегда был таким. Я обязан этим 
безразличием тяжелым годам горького опыта. Знаешь, плохо, если находясь на 
службе ты не видишься со своими начальниками… и если они не оставляют 
разногласия для офицерских столовых и не могут забыть их, находясь на службе, 
это может стать сущим адом. Но самая закаленная сталь получается только на 
самом горячем огне. И если ты проходишь свой путь сам, не обязательно теряя при 
этом связь с друзьями, ты становишься сильнее». Длинная пауза. Я знаю теперь, 
почему он так хорошо меня понимает. Хотя я уверен, что мои замечания не будут 
очень «уставными», я говорю ему: «Когда я был кадетом, то пообещал себе, что 
если мне когда-нибудь доверят командовать, я никогда не буду поступать так как 
некоторые из моих начальников». Стин, помолчав немного, добавляет: «Есть и 
другие вещи, которые делают мужчиной. Мало кто из наших товарищей понимает это 
и способен понять мои серьезные взгляды на жизнь. Однажды я был помолвлен с 
девушкой, которую любил. Она умерла в тот день, когда мы должны были пожениться.
 Когда такое происходит с тобой, забыть это непросто».
   Я молча возвращаюсь в палатку. Я потом долго думаю о Стине. Сейчас я понимаю 
его лучше, чем прежде. Я понимаю, как много значит на фронте такое 
взаимопонимание между людьми и тихие разговоры, придающие силы. Разговоры – не 
для солдата. Он выражает себя совсем иначе, чем гражданский. И поскольку война 
лишает человека претенциозности, вещи, которые говорит солдат, даже если он 
принимает форму клятвы или примитивной сентиментальности, всецело искренние и 
подлинные и поэтому лучше всей этой риторики штатских.
   21 сентября на наш аэродром прибывают тонные бомбы. На следующее утро 
разведка сообщает, что Марат стоит у причала Кронштадтской гавани. Очевидно, 
они устраняют повреждения, полученные во время нашей атаки 16-го числа. Вот 
оно! Пришел день, когда я докажу свою способность летать! От разведчиков я 
получаю всю необходимую информацию о ветре и всем прочем от разведчиков. Затем 
я становлюсь глухим ко всему, что меня окружает. Если я долечу до цели, я не 
промахнусь! Я должен попасть! Мы взлетаем, поглощенные мыслями об атаке, под 
нами – тонные бомбы, которые должны сделать сегодня всю работу.
   Ярко-синее небо, ни облачка. То же самое – над морем. Над узкой прибрежной 
полосой нас атакуют русские истребители, но они не могут помешать нам дойти до 
цели. Мы летим на высоте 3 км, огонь зениток смертоносен. С такой 
интенсивностью стрельбы можно ожидать попадания в любой момент. Дорль, Стин и я 
держимся на курсе. Мы говорим себе, что иван не стреляет по отдельным самолетам,
 он просто насыщает разрывами небо на определенной высоте. Другие пилоты 
полагают, что, меняя высоту и курс, они затрудняют работу зенитчиков. Один 
самолет даже сбросил бомбу за несколько минут до подхода к цели. Но наши два 
штабных самолета с синими носами идут прямо сквозь строй. Дикая неразбериха в 
воздухе над Кронштадтом, опасность столкновения велика. Мы все еще в нескольких