Я уже знаю, что за этим последует. В центре зала Эрлер демонстрирует свое 
умение открывать бутылку шампанского одним ударом тупой стороны лезвия ножа по 
горлышку, в том месте, где оно утолщяется сверху. Делает он это мастерски. 
Пробка вместе со стеклянным ободком отлетают прочь, не оставив на стекле ни 
трещинки, и шампанское выстреливает из бутылки, как пена из огнетушителя. Я тут 
же вспоминаю об учениях дрезденской пожарной команды. В ознаменование Дня 
пожарной безопасности, проводившегося по всему Рейху, перед оперным театром 
поставили стальную мачту со свастикой, сделанной из труб. Вокруг мачты 
сгрудились красные пожарные машины. Огромную площадь запрудила толпа зевак в 
ожидании зрелища. Громкоговоритель пролаял команду: «Подать пену!», и из 
четырех концов свастики выстрелила пена; она стала вращаться все быстрее и 
быстрее, превращаясь в ветряную мельницу, из крыльев которой вырывались белые 
струи. Толпа выдохнула: «А-а-а-а!» А пена постепенно сменила цвет на розовый, 
затем стала красной, потом фиолетовой, потом голубой, затем зеленой, а после — 
желтой. Толпа аплодировала, а по площади перед оперным театром расползалось 
болото едкой анилиновой слизи глубиной по колено…

Опять с грохотом распахивается дверь. Это Томсен. Наконец-то. С остекленевшими 
глазами, поддерживаемый и подталкиваемый своими офицерами, он, спотыкаясь, 
вваливается в зал. Я быстро подтаскиваю ему стул, чтобы он сел к нашей компании.


— Может, я Наполеон, а может, я — король… — поет Моник.

Из вазочки, стоящей на столе, я вынимаю увядшие цветы и посыпаю ими голову 
Томсена. Ухмыляясь, он дает украсить себя.

— Куда подевался Главнокомандующий? — интересуется Старик.

Только сейчас мы замечаем, что командующий опять куда-то исчез. Пока не 
началось настоящее поздравление. Кюглера тоже не видно.

— Трусливые сволочи! — рычит Труманн, затем с трудом поднимается и нетвердой 
походкой удаляется между столами. Возвращается он, держа в руке ершик для 
унитаза.

— Какого черта ты это приволок? — взрывается Старик.

Но Труманн, пошатываясь, подходит к нам еще ближе. Он останавливается напротив 
Томсена, опирается левой рукой на стол, переводит дыхание и ревет во все горло: 
«Тишина в борделе!»

Музыка немедленно смолкает. Труманн машет вверх и вниз ершиком, с которой 
капает вода, прямо перед лицом Томсена и причитает надрывным голосом:

— Наш великолепный, глубокочтимый, трезвый и неженатый Фюрер, который на своем 
славном пути от ученика художника до величайшего полководца всех времен… Что-то 
не так?

Несколько секунд Труманн наслаждается восторженной реакцией аудитории, затем 
продолжает декламировать:

— Великий военно-морской специалист, непревзойденный стратег океанских сражений,
 которому своей непостижимой мудростью довелось… Как там дальше?

Труманн обводит окруживших его офицеров вопросительным взглядом, громко рыгает, 
и продолжает:

— Великий флотоводец, который показал этому английскому сифилитику с сигарой, 
мочащемуся под себя… Ха, что он еще о нем говорил? Так, посмотрим… Показал 
этому засранцу Черчиллю, за какой конец надо браться сначала!

Обессиленный своей тирадой Труманн падает в кресло, обдав меня коньячным 
перегаром. При слабом освещении его лицо кажется зеленым.

— … мы посвящаем его в рыцари! Посвящаем его в сан рыцаря! Сраный клоун и 
сраный Черчилль!

Лаурель и Харди со своими стульями протискиваются в наш круг. Видя, что Томсен 
пьяный, они пытаются вытянуть из него что-нибудь о его последнем боевом патруле.
 Никто доподлинно не знает, зачем они вообще тратят время, собирая информацию 
для своих заказных статей. Но Томсен уже давно утратил способность отвечать на 
вопросы. Он с идиотским видом смотрит на обоих и лишь утвердительно рычит в 
ответ на скороговорку, которой они проговаривают вместо него то, что хотелось 
бы им услышать:

— Да, точно — рвануло сразу — как и ожидали! Попадание прямо за мостиком — 
пароход с голубыми трубами. Поняли? Да нет, не грубыми — тру-ба-ми!

Кресс понимает, что Томсен делает из него посмешище и нервно сглатывает слюну.