— Ну, когда на шее болтается Рыцарский крест, ты должен испытывать неведомые 
прежде ощущения.

Днем, на церемонии награждения Рыцарским крестом, Томсен стоял перед 
командующим флотилии неподвижно, как бронзовая статуя. Ему пришлось так 
собраться, что у него не было ни кровинки в лице. В этом состоянии он вряд ли 
понимал хоть слово из вдохновляющей речи командующего.

— Если он не заткнется, я сожру его паршивую дворнягу, — пробормотал себе под 
нос Труманн. — Он везде таскает с собой свою суку. У нас здесь не зоопарк.

— Оловянный солдатик! — добавляет он после того, как командующий удалился, 
крепко пожав Томсену руку и бросив на него испепеляющий взгляд. И с сарказмом 
бросает тем, кто стоит вокруг него:

— Замечательные обои! — указывая на фотографии погибших, которыми увешаны три 
стены, одна маленькая черная рамочка подле другой. — Там, возле двери, есть еще 
место для нескольких!

Я знаю, чья фотокарточка будет следующей: Бехманн.

Бехманн должен был уже давно вернуться. Наверняка скоро вывесят траурное 
извещение с тремя звездочками. Его сняли мертвецки пьяного с парижского поезда. 
Потребовалось четыре человека — отправление экспресса пришлось задержать, пока 
они не справились с ним. Его можно было вывесить сушиться на бельевой веревке. 
Вообще никакой. Абсолютно бесцветные глаза. И в такой форме он был за двадцать 
четыре часа до выхода в море. Каким образом хирург флотилии поставил его на 
снова на ноги, никому не известно. Должно быть, его обнаружил самолет. Связь с 
ним была потеряна вскоре после выхода с базы. Невероятно. Томми теперь подходят 
вплотную к бую Нанни I в проливе.

Мне вспомнился Боуд, офицер из отдела кадров флота, одинокий старик, у которого 
вошло в привычку напиваться ночами в одиночку в караульной. За один месяц были 
потеряны тридцать лодок. «Поневоле сопьешься, если будешь поминать каждую из 
них.»

На последний свободный стул за нашим столом плюхнулся грузный, неуклюжий 
Флешзиг, один из предыдущей команды Старика. Неделю назад он вернулся из 
Берлина. До сих пор он не вымолвил ни слова о своей поездке. Но сейчас его 
прорвало:

— Знаете, что эта безмозглая обезьяна, эта гиена в мундире, наш начальник 
кадров, заявил мне? «Ни один приказ, касающийся флотской формы, не дает 
командирам права носить белые фуражки!» Я ответил: «Осмелюсь предложить 
исправить это упущение.»

Флешзиг сделал два могучих глотка «Мартеля» из бокала и аккуратно вытер губы 
тыльной стороной ладони.

Эрлер, молодой лейтенантик, который вернулся из своего первого похода в 
должности командира, с такой силой распахивает дверь, что она с грохотом 
ударяется о ступеньку. Из его нагрудного кармана болтается кончик розового 
лифчика. Вернувшись утром из отпуска, к обеду он уже был в «Маджестике» и 
красочно делился своими впечатлениями от пережитого. Он уверял, что в его честь 
устроили факельное шествие в его родном городке. Он мог доказать это вырезками 
из газет. Вот он стоит на балконе ратуши с правой рукой, поднятой в германском 
салюте: родной город приветствует немецкого морского героя.

— Ничего, скоро он угомонится, — замечает Старик.

На смену Эрлеру приходят радиокомментатор Кресс, скользкий, пронырливый 
репортеришка с преувеличенным мнением о собственной значимости, и бывший 
провинциальный оратор Маркс, который сейчас пишет напыщенные, пропагандистские 
статьи о стойкости и верности долгу. Они похожи на Лаурель и Харди в морской 
форме, существо с радио — тощее и долговязое, стойкий Маркс — приземистый и 
жирный.

При их появлении Старик громко хмыкает.

Любимое слово радиодикторов — «непрерывные», « непрерывные успехи» в снабжении, 
победной статистике, воле к победе. Слово «не-пре-рыв-ны-е « всячески 
подчеркивается.

Эрлер усаживается напротив Старика и тут же предлагает ему выпить. Некоторое 
время тот вообще никак не реагирует на приглашение, затем склоняет голову набок,
 как будто собирается бриться, и четко произносит:

— Мы всегда можем хлебнуть как следует!