— Вряд ли. Держу пари, что на юг! В длительное патрулирование в южных широтах. 
Ты только вспомни, что мы взяли на борт.

Это еще ни о чем не говорит. Да и какая нам разница? Нам все равно нескоро 
добраться до женщин на берегу, в какую бы сторону мы ни направились.

Турбо уже давно на борту лодки. С апломбом повидавшего виды морского волка он 
опускает уголки рта, наполовину скрытого спутанной бородой, снисходительно 
похлопывает собеседника по плечу и объясняет ему:

— Мыс Гаттерас при свете луны, Исландия в тумане — ты наверняка повидаешь мир, 
если попал на военный флот.

Перед ужином командир отдает приказ о глубоководном погружении, чтобы проверить 
лодку на прочность.

Он хочет знать, выдержат ли внешние заглушки большую глубину.

Лодкам класса VII-C разрешено погружаться на сто метров. Но так как воздействие 
глубинных бомб уменьшается с увеличением глубины, на которой происходит взрыв 
(более плотные слои воды поглощают взрывную волну), лодкам нередко приходится 
погружаться глубже ста метров, чтобы уйти от преследования. Какую предельную 
глубину может выдержать корпус высокого давления, т.е. какова максимальная 
глубина погружения — кто знает? Те, кто глубоко погружался, не могут быть 
уверены в том, что достигли предела. Команда узнает об этом только, когда 
раскалывается корпус.

Снова звучит последовательность тех же команд, что и во время дневного 
погружения. Но мы не выравниваем лодку на тридцати метрах. Вместо этого мы 
опускаемся глубже. Лодка движется тихо, как мышь.

Внезапно раздается резкий скрежет, жуткий, раздирающий душу звук. Я замечаю 
встревоженные взгляды, но Старик даже не пошевельнулся, чтобы остановить 
скольжение вниз.

Стрелка манометра замерла на ста семидесяти метрах. Опять скрежетание, на этот 
раз вместе с глухими царапающими звуками.

— Здесь не самое лучшее место, — как будто сам с собой разговаривает шеф. Он 
втянул щеки и с выражением смотрит на командира.

— Лодка должна выдержать это, — лаконично отвечает командир. Только теперь до 
меня доходит, что лодка скребет днищем по скалам.

— Это зависит только от нервов, — шепчет шеф.

Противный звук не умолкает.

— Корпус давления выдержит нагрузку… Но вот шурупы и руль… — жалуется шеф.

Командир, похоже, оглох.

Слава богу, скрежет и царапание прекратились. Лицо у шефа серого цвета.

— Звуки прямо как у поворачивающего трамвая, — замечает второй вахтенный офицер.


Старик тоном добродушного пастора разъясняет мне:

— В воде звук усиливается в пять раз. Много шума, но это не страшно.

Шеф шумно глотает воздух, как будто его, тонущего, только что вытащили из воды. 
Старик с видом врача-психиатра, исследующего интересного пациента, смотрит на 
него, а затем объявляет:

— На сегодня достаточно! Всплываем!

Снова читается литания, слова которой состоят из команд, сопровождающих подъем 
на поверхность. Стрелка манометра движется по циферблату в обратную сторону.

Командир и наблюдатели поднимаются на мостик. Я следую следом за ними и занимаю 
позицию за мостиком, на так называемой «оранжерее». Здесь, между четырьмя 
зенитными пулеметами, достаточно места. Сквозь перекрещивающиеся балки 
ограждения, как сквозь деревянную обрешетку настоящей оранжереи, можно видеть, 
что происходит вокруг и внизу. Хотя мы идем с крейсерской скоростью, вода 
бешено бурлит и пенится. Она вскипает мириадами белых пузырьков, полосы пены 
переплетаются между собой, чтобы через мгновение снова разлететься в клочья. Я 
чувствую полное одиночество. Совсем один на железном плоту в безбрежном океане. 
Ветер старается спихнуть меня в воду; чувствуется, как сталь начинает