— Мы перехватываем радоволну, которую он использует. Но одному Богу известно, 
чем все это кончится. Первый вахтенный офицер, передайте ему снова 
по-английски: Если шлюпка не окажется здесь через десять минут, я открываю 
огонь. Штурман, судовое время?

— 03.20!

— Сообщите мне, когда будет 03.30.

Впервые я вижу на мостике радиста Инриха. Он высоко взгромоздился над 
бульверком, держа в руках тяжелую сигнальный фонарь, посылая в сторону лайнера 
вспышки света, пронзающие тьму.

— Невероятная наглость! — возмущается Старик, видя, что другая сторона не 
отзывается на наши сигналы. — Однако, черт побери, всему есть… предел!

Радисту приходится три раза повторить свой запрос, прежде чем среди ярко 
освещенных иллюминаторов парохода вспыхивает сигнальный прожектор. Первый 
вахтенный офицер шепотом повторяет вместе с радистом каждую букву: точка — 
тире — точка, тире — проходит вечность, прежде чем весь ответ полностью передан.
 Старик категорически отказывается читать его по буквам.

— Ну что? — наконец рявкает он на первого вахтенного.

— Он торопится, как только может, вот что они передают, господин каплей!

— Торопится, как только может! Что он хочет этим сказать? Сперва он сообщает 
нам фальшивое название, затем передает эту околесицу. Судовое время, штурман?

— 03.25.

— Ну и нахал! Сообщает нам вымышленное имя, потом усаживается там, не собираясь 
ни хрена делать…

Командир, набычив голову и засунув руки в карманы брюк, переминается с ноги на 
ногу.

Никто не решается произнести ни слова. Не слышно ни единого звука, кроме плеска 
волн о цистерны плавучести, пока Старик вновь не разражается хриплой бранью:

— Спешат изо всех сил — что он хочет этим сказать?

— Что-то не так? — подает снизу голос шеф.

— Если через пять минут их шлюпка не прибудет сюда, тогда я кое-что пошлю им, — 
отрывисто заявляет Старик.

Я хорошо понимаю, что он ждет одобрения штурмана, но тот хранит молчание. Он 
подносит бинокль к глазам, затем снова опускает, но только и всего. Проходят 
минуты. Командир оборачивается к нему: штурман пытается поднять бинокль, но 
слишком поздно. Ему приходится выразить свое мнение:

— Я — я — не знаю, что и сказать, господин каплей! Не могу даже сказать…

— Что вы не можете сказать? — перебивает его Старик.

— Здесь что-то не так, — запинаясь, отвечает штурман.

— Вот и я того же самого мнения! — отвечает Старик. — Задержка — преднамеренная.
 Они вызвали эсминцы. Или авиацию.

Он произносит это так, будто старается убедить сам себя. Запинающийся голос 
штурмана заставляет обратить на себя внимание:

— …стоит немного подождать.

В конце концов, мы не можем играть в пиратов на нашей дряхлой посудине. Старик, 
похоже, не в состоянии продолжать напористую игру. Слава богу, что мы лишились 
орудия. Иначе он непременно открыл бы огонь, чтобы расшевелить людей на этом 
корабле-призраке.

— Зарядить первый торпедный аппарат!

Какой ледяной голос! Он стоит наискосок от меня за моей спиной. Я чувствую его 
нетерпение своими лопатками. Это нельзя назвать атакой — это стрельба, как в 
учебном тире. Наш противник застыл в неподвижности. И мы тоже. Практически 
выстрел в упор: мы, как говорится, приставили дуло к самой мишени.

Две волны, одна за другой, глухо разбиваются о цистерны плавучести. Потом снова 
воцаряется тишина. Слышится лишь тяжелое дыхание. Неужели это действительно