такелаж. Одеть форму, снять форму, одеть спортивную форму, снять спортивную 
форму. «Живее, живее, вы — тупоголовые!»

Спустя пять минут: проверка тумбочек.

Бедняга Флемминг никак не успевал. У него появился дикий взгляд затравленной 
крысы. А стоило этим ублюдкам заметить кого-то, кто не мог постоять за себя — 
тут уж они расходились вовсю. Три раза вокруг казармы вприсядку, один раз — 
ползком. Сто метров, прыгая на корточках. Потом — двадцать отжиманий. Затем — 
штурмовать стены на полосе препятствий.

А еще для всех нас было припасено нечто особенное: на полном ходу загнать 
шлюпку в портовую жижу, состоящую из разбавленного морской водой мазута, а 
потом очистить ее от грязи, попросту смыть ее забортной водой — но только 
налегая на весла, по нескольку часов гребя ими в едином ритме, пока под шлюпкой 
не останется только чистая вода.

Бедняга Флемминг не вынес всего этого, не смог.

В один вечер он не отозвался во время переклички.

Изуродованное тело прибило к берегу в гавани вместе с привальными брусьями, 
бутылками, деревяшками и пятнами машинного масла.

Факт убийства был налицо. Постоянные унижения, послужившие причиной смерти. 
Доведенный до отчаянья, он утопился, хотя умел плавать. На его труп было 
нелегко смотреть: его затянуло под винты парохода. Мне пришлось поехать в 
Гамбург на судебное разбирательство. Вот теперь, с надеждой думал я, когда дело 
зашло так далеко, все дерьмо и выплывет наружу. И что же вышло? Его драгоценные 
родственнички, почтенные гамбургские судовладельцы, сочли версию самоубийства 
непристойной. И они согласились с точкой зрения военного флота: смерть в 
результате несчастного случая при исполнении служебных обязанностей! За народ, 
Фюрера и Отечество. Честно исполняя свой долг. Ну и, разумеется, они ни в коем 
случае не могли обойтись без трех залпов над могилой, так что мы палили из 
ружей над дыркой в земле, куда запихнули Флемминга. Отсалютовать оружием — 
поднять винтовку — пли. И еще раз. И еще. Никому даже не позволили улыбнуться.

А потом во Франции: когда я, вывернув руку и отобрав пистолет, обезоружил 
Обермайера — диктора с радио — который надумал застрелиться прямо на пляже 
перед нашей реквизированной виллой. Устроил фарс только из-за того, что 
перепихнулся в Париже с дамочкой, которая оказалась наполовину еврейкой. 
Придурок Обермайер просто взбесился, орал: «Я — национал-социалист! Отдай мне 
пистолет, верни мне пистолет!» Надо признаться, у меня было сильное желание 
оказать ему эту услугу.

Я начинаю закашливаться. Ротовая полость заполнена слюной. Она горчит, точно 
желчь. Я не в силах дольше сносить свой шноркель. Мой рот сам непроизвольно 
выталкивает его. Слюна капает на мою рубашку. Я внимательно разглядываю ее. Мне 
надо выпить. Френссен не будет возражать, если я приложусь к его бутылке.

Какого черта? На столе лежат мои часы! Кто положил их сюда? Я дотягиваюсь до 
них. У меня такое чувство, будто ко мне Рождество пришло раньше положенного 
срока. Неугомонная секундная стрелка все еще бежит по кругу. Отличные часы. Они 
показывают чуть больше восьми часов вечера.

А это означает, что мы уже почти сутки находимся под водой. Командир хотел 
попытаться всплыть, когда стемнеет. Сейчас 20.00 — стало быть там, наверху, уже 
давно не видно ни зги — в это время года. Но зачем командир спросил у штурмана, 
когда зайдет луна? Я ничего не путаю. Тем более, что двумя часами ранее Старик 
повторил свой вопрос. Но разве недавно не народилась новая луна? Это значит, 
что света почти нет, кроме заходящей луны. Ну и что из того? Привычная дилемма: 
не к кому обратиться за разъяснениями — ни к Старику, ни к штурману. Вероятно, 
по настоящему темно станет только к 04.00.

Это значит, что надо переждать еще целую ночь. Еще одну целую ночь — невыносимо.
 Кислорода на столько не хватит. А что с поташевыми картриджами?

Беспокойство принуждает меня стронуться с места. Словно в бреду, я направляюсь 
в кают-компанию. Мое место на койке шефа свободно. Второй вахтенный исчез. 
Такое ощущение, будто этот день растянулся по крайней мере на сто часов.

Не знаю, сколько времени я продремал в углу койки, когда я просыпаюсь и вижу 
Старика в проходе, ведущем в кают-компанию. Он поддерживает равновесие, 
упираясь обеими руками по сторонам, словно мы находимся на борту надводного 
корабля в бурном море. Должно быть, он вышел из своей кабинки. Он немощно 
опускается рядом со мной на койку шефа. Лицо его посерело и осунулось, похоже, 
он вовсе не замечает меня, полностью погруженный в свои мысли. Целых пять минут 
он не издает ни звука. Потом я слышу, как он тихо произносит:

— Мне жаль.