Я сижу неподвижно, словно окаменев. «Мне жаль». Слова эхом отдаются у меня в 
голове.

Всего два слова, и командир перечеркнул ими все надежды. Ужас охватывает с 
новой силой. Надежды нет. Вот что они означают на самом деле. Мечты разлетелись 
в прах. Еще несколько подобных шарад, жестко поджатая верхняя губа…вот и все. 
Все наши труды, все усилия ни черта не дали. Я чувствовал это: мы застряли 
здесь до Судного дня.

У нас мог еще быть какой-то шанс доплыть до берега. Сразу за борт, как только 
мы всплывем. Но теперь — что теперь? Медленно заснуть, когда закончится 
кислород?

Я вынимаю шноркель изо рта, хотя и не хочу разговаривать. Мои руки механически 
делают это сами. Умные руки сказали себе: Зачем? Зачем дышать через трубочку, 
если шансов все равно нет? Из моего рта свисает ниточка слюны, растягиваясь все 
больше и больше. Как у трубачей, опорожняющих свои U-образные мундштуки.

Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть в глаза Старику. Его лицо превратилось в 
безжизненную маску. У меня ощущение, будто я могу содрать эту маску, но тогда — 
я знаю это точно — увижу плоть и жилы, как на картинке в учебнике по анатомии: 
сферические глазные яблоки, белые с синим, натянутые ткани, тонкие сосуды и 
вены, жгуты мускулов.

Может, напряжение все-таки взяло свое, сломив Старика? Ведь это не может быть 
правдой! «Мне жаль». Невозможно, чтобы он говорил это серьезно.

Он не пошевельнулся ни на дюйм. Я не могу перехватить его взгляд, потому что он 
неотрывно смотрит в пол прямо перед собой.

В моей голове — страх пустоты. Я боюсь рассыпаться на куски. Нельзя дать себе 
расколоться. Надо удержать себя. Следи за собой и не выпускай Старика из поля 
зрения.

Нечего и сомневаться — он готов. А как иначе он мог заявить подобное?

Может, как раз сейчас все начнет работать в нашу пользу, только Старик не 
понимает этого. Что могу сделать я? Сказать ему, что все будет нормально? Что 
Господь оказывается рядом в ту самую минуту, когда мы больше всего в нем 
нуждаемся?

Возразить. Нет! Его приговор из двух слов не отнимет у меня тайное знание, что 
я спасусь. Со мной ничего не может случится. Я неприкосновенен, табу. Со мной 
вся лодка тоже становится неуязвимой.

Но сомнение закрадывается вновь. Ведь я уже все понял, только не решался 
признаться себе: наверху темно, темно уже несколько часов кряду, а мы 
собирались всплыть в темноте. Значит, мы уже давно должны были попытаться 
сделать это. Все эти рассуждения о луне — всего лишь отговорка.

Старик продолжает сидеть все так же неподвижно, словно жизнь покинула его. Даже 
глаза не моргают. Я еще никогда не видел его в таком состоянии…

Я пытаюсь стряхнуть с себя оцепенение, пробую сглотнуть, пробую проглотить свой 
страх.

Раздается звук шагов.

Я смотрю в проход. Там стоит шеф, опираясь обеими расставленными руками о стены,
 как только что делал Старик. Я силюсь разглядеть выражение его лица. Но он 
стоит в полутьме, в которой теряется лицо.

Почему он не выходит на свет лампы? Или здесь все сошли с ума? Почему он не 
садится вместе с нами за стол? Уж наверно не из-за порванной рубашки? Может, 
потому, что его руки по локоть испачканы в дерьме?

Его рот открыт. Вероятно, он хочет отрапортовать. Ждет, когда Старик поднимет 
свой взгляд. Наконец он шевелит губами и осторожно отрывает ладони от стен. 
Своими движениями он, верно, хочет подчеркнуть то, что пришел сообщить. Но 
Старик не поднимает головы. Должно быть, он не замечает его, стоящего в проходе 
на расстоянии двух метров.

Я уже собираюсь толкнуть его, чтобы вывести из состояния транса, но тут шеф 
откашливается, и Старик с досадой поднимает глаза. Шеф немедленно начинает 
говорить:

— Господин каплей, имею честь доложить — электромоторы исправны — проникшая 
внутрь лодки вода закачана в дифферентные емкости — ее можно выдавить за борт 
сжатым воздухом — компас исправен — гидроакустическая система исправна…