затычки во ртах.

Койки команды машинного отделения пустуют. Значит, дизелисты и электромотористы 
все еще остаются на корме. Я вытягиваюсь на пустующей нижней койке.

Появляется первый вахтенный офицер. Напустив на себя по-официальному деловой 
вид, он убеждается, что у каждого изо рта торчит шноркель. Провожая его 
взглядом, я понимаю, что снова проваливаюсь в сон.

Когда я снова прихожу в сознание, то узнаю Френссена. При взгляде на него, 
сидящего совершенно измотанным за столом, мое сердце сжимается. У него нет 
шноркеля. Ну конечно же — люди, работающие в машинном отделении, не могут 
носить эту чертову штуковину. Переворачиваясь на койке, я произвожу шум, и 
Френнсен медленно поворачивает голову. Он смотрит на меня невидящими глазами. 
Кажется, что его позвоночник больше не в состоянии держать вес туловища. Вместо 
того, чтобы опереться на стол, он свесил плечи, и его руки болтаются промеж 
коленей, словно в них нет суставов, и они висят на ниточках, как у 
незамысловатой марионетки. Он согнулся так, будто на него действует удвоенная 
сила притяжения. Его рот разинут, взгляд остекленевших глаз наводит жуть. Боже, 
да он не в себе! Кто знает, как держатся другие в той зловонной атмосфере, если 
даже Френссен не в силах больше переносить ее. Здоровый, как бык — и оказался 
слабее мухи.

Муха? Куда подевалась наша муха?

Снова возвращаются мысли о возможной встрече Рождества под водой. Если люди на 
корме не закончат свою работу, то в сочельник мы по-прежнему будем сидеть на 
этом самом месте. Мы начнем обмениваться подарками. В подарок Старику я поймаю 
муху. Посажу ее в пустой спичечный коробок с красочной испанской этикеткой, 
чтобы Старик, поднеся его к уху, мог услышать, как внутри жужжит муха и 
вообразить, что это гудят ожившие моторы. Замечательная идея! И мы попросим 
шефа закрыть глаза и дадим ему тоже послушать маленькую коробочку. А если 
Старик разрешит, она пойдет по рукам и каждый сможет послушать ее целую 
минуту — это будет Божий дар для нашего слуха в этой ватной тишине, еще одно 
его благословение, которое мы отпразднуем вместе с рождеством Господа нашего.

Я чувствую себя разбитым, изможденным. Я с радостью сказал бы Френссену: 
«Сейчас принесу чай» или какую-нибудь чепуху в этом же роде, но мешает шноркель 
во рту. А он не шевельнулся ни на йоту.

Чай! Чайник должен быть на посту управления. Я должен был обратить на него 
внимание, когда был там.

Я с трудом встаю. Френссен еле поднимает глаза. Пайолы на посту управления все 
еще скрыты под водой — значит, наша главная проблема не решена. Наверняка шеф 
займется ею. Конечно, у него есть план действий, но вид этого потопа и плеск 
моих сапог по воде все равно наполняют мою душу ужасом.

Где же чай? Я оглядываюсь кругом, но чайника нигде не видать. Правда, я знаю, 
где хранится яблочный сок. Я пролезаю в люк и бреду к шкафчику, достаю бутылку, 
срываю с нее крышку о петлю дверцы и несу Френссену. Боже правый, он никак не 
может поверить, что это для него. Он мог бы и не смотреть на меня такими 
по-собачьи благодарными глазами — в конце концов, я не Старик.

Делать больше нечего, остается только сидеть и перебирать в памяти картины 
прошлого.

На ум приходит Глюкштадт. Это помогает: мне сразу же становится тошно. Какая 
насмешка! Глюкштадт — «Счастливый Город»[121 - По-немецки Глюкштадт означает 
«Счастливый город».]. Само имя — форменное издевательство. Там всегда было одно 
и то же: казармы, казарменные помещения, снова казармы. Первые наряды по 
хозяйству, а потом — флотские дежурства — Микки-Маус[122 - Аналогично 
советско-русскому «дежурить на тумбочке».]. Глюкштадт был наихудшим — nomen est 
omen[123 - «Имя есть знак» (лат.)] - суеверием.

А ресторан «Грязная ложка» в городе! — само собой, у него было другое 
название — где мы проводили вечера, пожирая жареную картошку тарелку за 
тарелкой, потому что в лагере мы не наедались досыта. На нас троих донесли — 
хозяин заведения прослышал, как мы окрестили его тошниловку. Нас приговорили к 
казармам, назначили бессменными Микки-Маусами — главной обязанностью было 
вопить во весь голос. Я специализировался в следующем: вывести отделение на 
полевые занятия и приказать людям укрыться в окопах, чтобы они успели 
по-быстрому перекинуться в картишки, а самому стоять рядом и как полоумный 
орать на всю округу команды. Мне это нравилось — да и всем остальным тоже.

Я вижу себя в шлюпке, выбившийся из сил, вцепившийся в свое весло, едва не 
падающий с банки. Противные, грубые лица товарищей, которые забавлялись тем, 
что преследовали, унижали, травили нас, рекрутов-новичков. Вспоминаю, что они 
сделали с Флеммингом — бедным, грустным, нервным Флеммингом, попавшим в лапы 
сборищу садистов в униформе. Наряд за нарядом. Поставить такелаж, убрать