проносится один из уроков, вдолбленных в нее шефом: на большой глубине давление 
воды буквально сжимает лодку, уменьшая ее объем. Поэтому лодка приобретает 
избыточный вес по сравнению с фактически вытесненной ею водой. То есть, чем 
больше нас сдавливает, тем тяжелее мы становимся. Плавучесть пропадает, 
остаются лишь сила притяжения и все возрастающее ускорение падения.

— Двести! — объявляет шеф. — Двести десять — двести двадцать…

Его слова эхом отдаются в моей голове: двести двадцать метров, а мы все еще 
падаем!

Я не дышу. В каждый миг может раздаться надрывный скрежет, а затем — потоки 
зеленой воды.

Когда же это произойдет?

Что-то подсказывает мне, что когда вода начинает прорываться внутрь, все 
начинается с одной струйки.

Вся лодка стонет и трещит: я слышу отрывистый, как выстрел из пистолета, рапорт,
 затем глухой, скрипучий звук, от которого у меня кровь стынет в жилах. Этот 
адский звук становится все пронзительнее и пронзительнее, напоминая визг 
циркулярной пилы на высоких оборотах.

Снова отрывистый рапорт, и снова треск и скрежет.

— Проходим двести шестьдесят метров! — кричит странный голос. У меня 
подкашиваются ноги. Я едва успеваю ухватиться за гардель, выдвигающий перископ. 
Тонкий проволочный трос больно врезается в мою ладонь.

Так вот как это происходит.

Стрелка скоро доберется до двухсот семидесяти. Раздается еще один удар бича. Я 
начинаю догадываться: это вылетают заклепки. Корпус лодки сварен и заклепан, а 
давление превышает то, которое в состоянии выдержать швы и заклепки.

Фланцы! Эти проклятые отверстия на корпусе!

Голос поет:

— Призри на меня, господи, и не отврати лик свой...

Семинарист? Почему на посту управления столпилось столько людей? Отчего здесь 
такой разгром?

Внезапно сильный удар сбивает меня с ног. Я падаю ничком, попадаю рукой в 
чье-то лицо, поднимаюсь, опершись на чье-то тело в кожаной куртке. Через 
носовой люк доносятся крики, а потом, подобно эху, им в ответ раздаются вопли с 
кормы. Лязг и звон, пайолы непрестанно подпрыгивают. Каскадом обрушивается звук 
бьющегося стекла, словно завалилась рождественская елка. Еще один тяжелый удар, 
вслед за которым слышится гулкое эхо — и еще один. А теперь скрежет на высокой 
ноте, распиливающий меня пополам. Вся лодка бешено дрожит, сотрясаемая целой 
серией глухих ударов, будто нас волокут по огромному полю, усыпанному 
булыжниками. Снаружи доносятся чудовищный стонущий вой, затем жуткий скрежет, 
еще пара оглушительных толчков. И внезапно все прекратилось. Кроме 
пронзительного свиста.

— Приехали! — четко выговариваемые слова долетают словно из-за отдаленной двери.
 Это голос командира.

Лежа на спине, я барахтаюсь до тех пор, пока не удается подогнуть ноги в 
тяжелых сапогах под себя, с трудом встаю, наклоняюсь, теряю опору, падаю на 
колени. В моем горле зарождается крик, который я успеваю вовремя подавить.

Свет! Что случилось с освещением? Аварийное электропитание — почему никто не 
включает его? Я слышу бульканье воды. Это в трюме? Забортная вода не стала бы 
булькать.

Я пробую различить звуки и определить их. Крики, шепоты, бормотания, высокие 
панические ноты, вопросы Старика:

— Почему не рапортуют? — И тут же следом повелительным голосом. — Я требую 
рапорты по полной форме!

Наконец-то свет! Полусвет! Что все эти люди делают здесь? Я моргаю, прикрываю 
рукой глаза, пытаюсь разглядеть что-то в полутьме, улавливаю отдельные слова, 
один или два вскрика. Похоже, громче всего шум, доносящийся с кормы. Боже! Что 
все-таки случилось?

Иногда передо мной мелькает лицо Старика, иногда — шефа. Слышатся обрывки