воткнуты в линолеум.

Помощник по посту управления засунул два пальца в рот, очевидно, приготовившись 
свистнуть.

Второй вахтенный офицер, по всей видимости, пытается подражать самообладанию 
командира. Но кулаки выдают его: они вцепились в бинокль мертвой хваткой — он 
продолжает висеть у него на шее — и он очень медленно изгибает запястья, то в 
одну сторону, то в другую. Костяшки пальцев даже побелели от напряжения.

Командир поворачивается к акустику, который, прикрыв глаза, крутит ручку своего 
аппарата в разные стороны. Очевидно, нащупав искомый им звук, амплитуда 
вращений начинает сужаться и постепенно сходится почти что в одну точку.

Понизив голос, он объявляет:

— Шумы эсминца затихают на ста двадцати градусах!

— Они считают, что разделались с нами! — говорит командир. Но это только второй 
из охотников — а что же первый?

Шеф находится на корме, так что командир сам занимается рулями глубины.

Рыдания прекратились. Из носового отсека временами доносятся лишь отдельные 
судорожные всхлипы.

Появляется шеф, его руки по локоть черны от масла. До моего слуха долетают 
обрывки его доклада:

— Фланцы внешнего выхлопного вывода… конденсатор… сломаны два болта крепления 
подушки двигателя… уже заменили… надежно закрепили деревянными распорками… 
фланцы еще сочатся… но это не смертельно.

Рядом с командирским столом валяется раздавленная упаковка сиропа, содержимое 
которой размазано по всему полу. В этом противном месиве лежит раскрывшийся 
аккордеон. Все фотографии попадали со стен. Я осторожно перешагиваю через лицо 
командующего.

В кают-компании вперемежку разбросаны книги, полотенца и пролившиеся бутылки 
яблочного сока. Смешная соломенная собачка со стеклянными глазами, которая 
служит талисманом нашей лодки, тоже спрыгнула вниз. Наверно, именно здесь мне 
стоит заняться наведением порядка, чтобы занять хоть чем-нибудь свои руки. Я 
нагибаюсь; суставы одеревенели; я опускаюсь на колени. Боже мой! Я могу 
шевелить руками. Я приношу пользу! Спокойнее, спокойнее, будь поаккуратнее. Не 
зацепи ничего. Наверное, уже давно пятый час.

Я занимаюсь уборкой уже минут десять, когда через кают-компанию проходит шеф. У 
него темные круги под глазами, зрачки — черные, будто угли, щеки запали. Он 
исчерпал почти все свои ресурсы.

Я протягиваю ему бутылку фруктового сока. У него не то что рука, все тело 
дрожит. Он присаживается на леджес, чтобы промочить горло. Но едва он 
отставляет бутылку, как уже снова стоит на ногах, слегка пошатываясь, как 
боксер, которому здорово досталось, который полностью измотан боем, но который 
собирается с силами, чтобы выйти на середину ринга из своего угла еще раз.

— …Не выйдет, — бормочет он, удаляясь.

Внезапно раздаются еще три детонации, но на этот раз их звук такой, словно 
лупят по провисшей коже барабана.

— Это в милях отсюда, — слышу я замечание штурмана.

— Двести семьдесят градусов — медленно удаляются! — рапортует акустик.

Подумать только, где-то на свете есть суша, твердая земля, холмы и долины… люди 
спокойно спят в своих домах. Это там, в Европе. В Америке они еще сидят при 
зажженном свете, а мы сейчас, скорее всего, ближе к Америке, чем к Франции. 
Слишком далеко ушли на запад.

В лодке царит абсолютная тишина. По прошествии некоторого времени акустик 
шепчет:

— Эсминец на двухстах шестидесяти градусах. Очень слабо слышно. Идет на малых 
оборотах — кажется, уходит.

— Они идут тихо, — говорит командир. — Тащатся медленно, как только могут. И 
слушают! Где, черт побери, болтается другой? Ищите его!

Это относится к гидроакустику. Стало быть, командир не знает в точности, где