Лицо Старика гримасничает, словно он слишком долго продержал во рту очень 
горкую пилюлю, прежде чем проглотить ее:

— Это против всех правил!

Впервые за все время акустик выказывает признаки нервозности. Или ему 
приходится так быстро вращать ручку, чтобы определить, который из двух звуков 
становится громче?

Если второй капитан там, наверху, тоже бывалый, если они и прежде работали 
вместе, они будут меняться ролями как можно чаще, чтобы сбить нас с толку.

Или я ничего не понимаю, или Старик направляется к ближайшему противнику по 
наикратчайшей траектории.

Русские горки! Это сравнение не покидает меня. Русские горки. Вверх, вниз, 
подъемы и спуски, мертвые петли, головокружительные падения и крутые подъемы.

Два удара сотрясают лодку. За ними обрушиваются еще четыре, нет, пять! Два 
приходятся из-под днища. Проходит чуть больше секунды, и в проеме кормового 
люка появляется лицо старшего механика Франца, искаженное ужасом до 
неузнаваемости.

Он пронзительно хихикает, издавая что-то вроде «хии-хии-хии», что отдаленно 
напоминает шум винтов эсминца. Командир, прикрыв глаза, поворачивается к нему. 
Тем временем механик пролезает в люк и остается на посту управления, 
пригнувшись за стойкой перископа, сжимая в руке аварийное спасательное 
снаряжение. Он оскалил зубы, став похожим на обезьяну. Они ярко сверкают из его 
черной бороды. Теперь «хии-хии-хии» складывается из судорожных рыданий.

Как у него это получается? Только тут до меня доходит, что рыдают в другом углу 
центрального поста.

Старик распрямляет спину и замирает. Какую-то долю секунды он сидит, будто 
аршин проглотил. Затем он опять ссутуливается и медленно оборачивается. Он 
смотрит на старшего механика. Проходят мгновения, и вдруг он рявкает:

— Вы что, совсем спятили? Возвращайтесь на боевой пост! Живо!

По уставу старший механик должен был ответить: «Jawohl, господин каплей!» Но он 
лишь шире открывает рот, будто собираясь закричать в истерике.

Я потерял слух, говорю я себе: он вопит, но я не слышу ни звука. Но мои уши в 
порядке! Я слышу, как Старик бросает ему в лицо:

— Черт вас возьми, да возьмите себя в руки!

Он встает на ноги.

Рыдания прекращаются.

— Эсминец на ста двадцати градусах, — докладывает акустик. Старик раздраженно 
моргает.

Старший механик начинает беззвучно корчиться в муках — как будто находясь под 
гипнозом. Я вижу, как по его телу пробегают конвульсии. Только бы он не лишился 
чувств!

— Немедленно вернитесь на боевой пост! — и сразу продолжает, угрожающе понизив 
голос. — Я сказал — немедленно!

— Сто десять градусов. Становится громче! — шепот оператора сонара похож на 
монотонный речитатив священника.

Старик еще ниже нагибает голову, затем расслабляется и делает два или три шага 
вперед. Я приподнимаюсь, чтобы уступить ему дорогу. Куда он направляется?

Все-таки наконец старший механик встрепенувшись, превозмогает себя и 
выпаливает:

— Jawohl, господин каплей!

Затем он бросает вокруг себя беглый взгляд и, согнувшись в три погибели, 
исчезает через кормовой люк, пока Старик не видит его.

Командир, который уже занес ногу, чтобы перешагнуть проем люка, ведущего в 
носовую часть лодки, останавливается и оборачивается со странным выражением на 
лице.

— Господин каплей, он ушел, — запинаясь, произносит шеф.